I called OVD-Info immediately to ask what should be done if such is the case. They told me I have a right not to call back someone I don’t know. That person texted me again, but I didn’t respond and thought that would be the end of the story.

It happened to be just the beginning though. Mom called me again on 9 May, half past seven in the morning, saying the police officers visited them once again. They insisted that I had been taking part in some protests linked to [Alexey] Navalny. I can’t tell where they got this information, I was never engaged in protesting.

After that, this so-called officer started calling my husband and asking if he could confirm whether I am his spouse. My husband said yes, we are married. Policemen seemed to ascertain his address and arrived at our place. Standing at the front door, they had been calling both of us for three-four hours straight. All this time I was in touch with the legal staff from OVD-Info. I didn’t understand what was going on, what the police wanted to accuse me of, and what I could do.

Five hours later, mom messaged me via WhatsApp: «I’m here, open the door. Nobody’s gonna hurt you. It’s gonna be alright. You are not guilty». I answered her: «If they have it in for me, they should abide by the law. Let them send me a notification via mail». OVD-Info lawyers told me I have a right to do so.

It is important to understand that all this time the police were not only constantly calling us by phone, but also pounding on our door. When they realised I wouldn’t open it, they sent me a photo of the notification via WhatsApp. It seemed to be a quick-and-dirty one: I received the message at 11:20 but it read I should arrive at the police station [#4, Kalininskiy] just a little bit later in the day, by 13:00. As far as I understand, it is unlawful: I should have been warned at least a few days in advance.

They didn’t stop calling though. The «officer» instantly offered me a ride to the station. Mom had been messaging me as well: «I feel bad, I am stressed out. I have asthma. Let me in». I was worried about her and even asked if it’s necessary to call an ambulance, but she kept saying no.

OVD-Info provided me with a lawyer, Elena Chirkina. We decided I should still go to the police station. My husband said he would come with me. Elena told us she would come straight to the station.

After that I told the policemen I would go with them. They left the building, got into the car and said they would be waiting for us. Mom was left alone outside the front door. I looked through the peephole to check they’re gone, and opened the door.

Exactly at that moment, the lawyer called me, and despite I went to another room to have a private conversation with her, my mom must have heard my conversation. When I came back, she began to accuse me: «Whom did you call? What are you doing?» She seemed to think that I had joined some kind of political cult and they were instructing me on what I should do and how I should behave.

She snatched the phone out of my hands and said that she would give it to the police so that they would «clean it» and «find out all the necessary information».

Later she said that she didn’t really plan to give my phone to the police. But at the time it sounded like a betrayal. I didn’t want her to come initially, had asked her to leave. I had been worried and really stressed out but she still had come to my place and had kept begging me to let her in.

I tried to pull the phone out of my mother’s hands. She didn’t let me do it. We started to fight. [Maria asked us not to describe the details of the conflict but said her mother hit her on the head — OVD-Info].

Luckily, I had a spare phone. I called my husband, who had briefly left the apartment, and asked him to come back. In the meantime, I pushed my mother into the exit enclosure and locked her up there. She could neither enter the apartment nor go out.

When my husband arrived, Mom gave my phone to him voluntarily. After that, we all headed to the police station. The police had split up: my husband and I got into one car, and my mother got into the second one. Apparently, she went to the police department voluntarily, no one forced her.

The policeman in our car tried to provoke us. He asked my husband strange questions, asked if he knew «what his wife was doing», called me a criminal. I remember it very badly, I was very tired both physically and mentally.

Mom and the policeman who accompanied her arrived at the police station a little bit earlier. Later, I realised she went there because she was very worried about me as a mother. They didn’t interrogate her, she waited in the corridor while the policemen asked me various questions. From that moment on, I didn’t see mom again. It’s still difficult for me to accept that she betrayed me when I needed her help.

In the police department they asked me if I knew why they brought me there. I said no, I was absolutely honest. They started asking me about some telegram posts I allegedly sent out to different people. Judging by the protocols, these posts include photos of hallways with notices on the walls — a circle, blue and white stripes, and the «Miru mir» (Peace to the world) inscription. Under the photos, there were comments on how many hallways were pasted over with such leaflets.

Policemen were very interested in whether I sent out these posts, if I knew what these images were about, if someone else had access to my computer and phone, and if they could send posts from my profile without my consent. The lawyer from OVD-Info helped me a lot: she said that I could use Article 51 of the Constitution and not answer these questions.

Finally, two administrative protocols were drawn up for me under the second part of Article 4.1 of the Code of Administrative Offences. After that, I was assigned an administrative commission [of our district council], which I had to attend in a few days. At the meeting of the commission, I was told that there were errors in the protocol and my case was sent for a new trial. It turns out that the case is still not closed. I can be called to the police department at any time so they can clarify some additional details.

It definitely adds up to my stress level. I already have been feeling intimidated since April, when that so-called district police officer had started calling me. At first, I was frightened to leave the house. Each time I needed to go out, I waited for the hallway to become completely empty. I sorta developed some kind of paranoia. I even tried not to approach any cameras so that no one from the police could find me.

In May, I calmed down a bit. However, after the visit of the police, the anxiety returned with renewed vigour. For a while, I didn’t leave the house at all. Then I realised that the protocols had already been drawn up and I could exhale a little. Still, then I learned that the case was sent for a new trial. Now I live in constant fear again.

Since childhood, I have dreamed of travelling to different countries. Five years ago I wanted to leave Russia to study abroad. Unfortunately, I did not have such opportunities. Since February 24, my desire to leave Russia has only increased. I started saving money to move from here and mentally preparing for it. If only I had a chance, I would have left the country immediately. In the meantime, we just have to wait for the right moment.

Story was recorded by Karina Merkuryeva

They left district police officer Ostroukhov Yurii Vladimirovich to draw the report up. There was a big scandal because they would not let the lawyer in for several hours. When he was admitted, he demanded that the report be issued correctly, and at this point, I was taken to another office, the barred door was closed behind me, and the lawyer was being kicked out.

It was a defender from OVD-info Sergey Telnov. We were only done at night, fighting our way through. Amusingly, Ostriuhov suggested that I should write an explanatory note before the report was drawn up, so he didn’t even know under which article it should be drawn up. He was running between the room where we were and the room where the decisions were made.

I was shocked: what resistance to the police are they talking about when I, myself, came forward with a confession and they didn’t even want to bother taking me in? I was kept there for a night and then for another night. Because the judge didn’t want to take my case. The report was written very poorly: it said that I resisted, screamed, was flailing and fighting off with my legs.

It was unclear what was happening in court. As the defenders said, the judge ripped apart the first report shortly before the hearing, they made a new one right in the corridor. Later, the judges didn’t proceed with the hearing for two days, saying that they were preoccupied. Then they could not find Sergey Telnov’s signature in the documents, who was with me when the report on discreditation was drafted. After 48 hours I could have just left, so they quickly found some judge for my hearing.

I was sentenced to 7 days of arrest. Two of them I’ve spent in the police department, five — in the special detention center. Natalya was sentenced to the same 7 days. She had spent another two days out, then was arrested and had the same report drawn up [under Article 19.3 of the Code of Administrative Offenses].

We both got the same three articles: discreditation, violation of the rules of conduct of public events, and resisting the police. Natalya was charged under all three articles at the same time. As for me, when I was walking out of the special detention center, I got arrested again, at the exit. I was put in the police car and sent to the «Khamovniki» police department, and there I was charged for violation of the rules of conduct of public events — I only got a fine.

It was very unpleasant to go to the police department again after being in the special detention center. At first, the defender was denied entry, then they changed their minds and there was a scandal. They said to me: «You won’t sign it without a defender? Then you are refusing to sign». I said: «I’m not refusing to sign it, I demand my right to the defender’s presence». They led inside two witnesses, they were filming me, saying that I am refusing to sign as I screamed into the camera that I’m not refusing.

I tried to get a hold of the report, but they were ripping it out of my hands as I was about to sign it. Nearly tore it apart, poor thing… Later there was something strange going on: they wouldn’t let me go, wouldn’t let the defender in, but the policemen didn’t speak to me, they were on their phones. Probably they were trying to figure out what to do next, as they got confused.

In the end, I managed to get out of the police department, but it was all such a horror and insanity. We only took a picture with a peaceful, anti-war meaning in support of innocent victims. And for that, we are being dragged through police departments and special detention centers as if we were dangerous criminals. The system is drenched with laziness, nepotism, bureaucratic chaos, and indifference towards people. Ultimately, they dragged us through all this to try to scare us or other activists, but in reality, we only got braver and more fierce. We got a very useful social experience, it will be something to remember.

Этого устава не существует вообще, это общественная организация, какой устав может быть. К тому же Бэлла в 1998 году вышла замуж, с нами с тех пор не жила, ее вещей у нас дома просто нет.

Забрали компьютер и три мобильных телефона — наши с мужем и сына. Обещали, что вернут все в течение месяца. Но какое там. Мы наняли адвоката, но так и не нашли их, не нашли даже следователя, который был [на обыске]. Его звали Ислам Коков, он из Кисловодска. Написали туда, пришел ответ, что такого нет.

7 июня [2022 года], после того как уже уголовные дела [по статье о «фейках» про российскую армию] на Бэллу завели, был повторный обыск. В этот раз были следственный отдел, полиция, ЦПЭ, участковый — человек 10-12, меньше, чем в прошлый раз. Понятым был сосед. Он мне потом сказал: «Не переживайте, когда дети вырастают, появляются проблемы, а мы как родители должны им помогать». Соседи нас поддерживают, они понимают, с кем имеют дело и что за люди к нам приходят. У нас чуть ли не через дом от [силовиков] страдают люди.

В этот раз опять забрали телефоны. Обещали вернуть через две недели, но так и не отдали. Когда Бэлла написала пост [об обыске], следователь позвонил моему мужу и говорит: «Почему она это пишет? Я могу вам вообще ничего не вернуть». Пригрозил как бы.

У меня очень болят суставы. Как только я начинаю нервничать и переживать, потом не могу ходить. Давление резко подскакивает, 210 на 150. Во время второго обыска мне стало плохо. Меня забрали в больницу, а Бэлла, бедная, переживала, не могла нас найти. У нас не было телефонов, чтобы ей сообщить. Да и не до этого было. Она прислала своего свекра домой, а нас нету. Он уехал. Второй раз вечером приехал, мы уже дома были. С его телефона я поговорила с Бэллой. Муж в это время поехал покупать новые телефоны.

Почти ко всем родственникам теперь так или иначе приходят, всех допрашивают. Давят на нас. Выяснять им уже нечего, они все знают. Меня не было дома — к мужу приходили, вызывали его. Участковый и еще кто-то. Названивают, через родственников передают требования — пусть Изабелла перестанет писать, пусть бросит это дело. Чего они боятся, если действуют согласно закону? Почему этих статей так боятся? Значит, у них рыльце в пушку.

Отец Бэллиного мужа очень спокойный, уравновешенный человек. Он был на похоронах своей сестры. Следователь позвонил ему и сказал прийти прямо сейчас. Днем раньше забирали двоюродного брата ее мужа на допрос. До этого к дочке Бэллы приходили. Даже сыновьям моим, которые в Москве живут, звонили, расспрашивали, говорили, что Бэлла должна бросить писать. Они не просят, а требуют, иначе не оставят нас в покое.

Она правду пишет, она же права. Любой понимает, что идти против власти — это нажить себе проблемы. Я знала, что у нее будет тернистый путь. Во время первого обыска я поняла, что ее не оставят. Поняла, но не думала, что до такой степени на нас это скажется.

Бэлла уговаривает нас уехать. Я бы уехала, мне это уже надоело. Но муж не хочет, он переживает за сыновей, за родных. Говорит: «Как я буду чувствовать себя в безопасности, если самое дорогое осталось там?» Мы-то уже отжили свое, а у них все впереди.

Я не знаю, что нам делать. У нас оставить родительское гнездо, место, где испокон веков жили деды, прадеды, — не так легко. У нас на это не с такой охотой идут, как может быть другие народы. Поэтому муж мой не очень хочет уезжать, и Бэллин свекр тоже. Он тоже старый, не в том мы возрасте, чтобы жизнь менять. Так и живем в надежде на лучшее. А с какой стороны это лучшее придет, даже не знаю.

Редакция ОВД-Инфо

Я тут же позвонила в ОВД-Инфо, хотела проконсультироваться, что вообще в таких случаях нужно делать. Мне объяснили, что я имею право не перезванивать на незнакомый номер, и хотя человек продолжал мне писать, я перестала отвечать и подумала, что на этом история для меня закончится

Оказалось, это было только начало. 9 мая примерно в 7:30 утра мне позвонила мама, сказала, что к ним домой снова пришли полицейские. Они утверждали, что я вроде как участвовала в каких-то митингах, связанных с [Алексеем] Навальным. Откуда полицейские получили такую информацию, я не знаю, потому что ни в каких подобных акциях я никогда не участвовала.

После этого с незнакомого номера якобы участковый стал звонить моему мужу, просил подтвердить, являюсь ли я его супругой. Муж подтвердил, конечно. Полицейские, видимо, вычислили как-то адрес, по которому мой муж проживает, приехали к нам домой и, [находясь у нас в подъезде], беспрерывно часа три-четыре звонили на телефоны то мне, то моему супругу. Я все это время консультировалась с юристами из ОВД-Инфо, потому что вообще не понимала ни что происходит, ни в чем меня обвиняют, ни что мне делать в такой ситуации.

Часов через пять мне в вотсап написала мама: «Я приехала, открой дверь. Тебе никто ничего плохого не сделает. Все будет хорошо. Ты ни в чем не виновата». Я ей на это ответила: «Если у полиции на меня что-то есть, пусть следуют букве закона: отправляют мне повестку по почте». Мне в ОВД-Инфо сказали, что я имею на это право.

Важно понимать, что все это время полицейские не только постоянно звонили нам, но еще и ломились в дверь. Когда они поняли, что я просто так открывать дверь не буду, мне скинули фото повестки в вотсапе. Было ощущение, что написана она была на коленке, потому что фото я получила примерно в 11:20 утра, а в 13:00 в этот же день мне уже нужно было быть в отделе полиции [№ 4 «Калининский»]. Насколько я понимаю, по закону так не делается, меня должны были предупредить хотя бы за несколько дней.

После того как мне пришло фото повестки, звонки не прекратились. «Участковый» тут же в вотсапе предложил отвезти меня в отдел. Параллельно мне все это время писала мама: «Я переживаю, мне плохо. У меня астма. Впусти меня к себе в квартиру». Естественно, я за маму сильно волновалась — вдруг ей станет плохо, предлагала даже скорую помощь вызвать, но она отказывалась.

В итоге из ОВД-Инфо мне выделили адвоката [Елену Чиркину]. Мы с ней связались и решили, что мне все-таки стоит поехать в отдел полиции. Супруг сказал, что поедет со мной. С адвокатом договорились встретиться уже там.

После этого я сообщила полицейским, что поеду с ними. Они вышли из подъезда, сели в машину и сказали, что будут ждать нас с мужем на улице. Мама оставалась в это время в подъезде одна. Я проверила через глазок, точно ли никого рядом с ней нет, а потом пустила ее в квартиру

Ровно в этот же момент мне позвонила адвокат, и я ушла в другую комнату обсуждать с ней все, что произошло со мной за день. Мама осталась в другой комнате. Как я понимаю, мой разговор с адвокатом она слышала, потому что когда я вернулась к ней в комнату, она начала предъявлять мне обвинения: «Куда это ты звонила? Что это ты вообще тут сейчас делаешь?» Как я поняла, она решила, что я вступила в какую-то политическую секту, и по телефону меня инструктировали — объясняли, что мне теперь нужно делать и как себя вести.

После этого мама вырвала у меня из рук телефон и сказала, что отдаст его полицейским, чтобы они его «прочистили» и «необходимую информацию выведали».

Уже потом мне мама сказала, что на самом деле не планировала отдавать мой телефон полиции, но в тот момент для меня это звучало очень предательски. Я ведь просила ее изначально не приезжать, а когда она все-таки приехала, просила уехать домой обратно, потому что я и так весь день была на стрессе, а тут она еще приехала, говорит, что ей плохо, просит пустить в квартиру, когда ко мне ломятся полицейские.

Я попыталась выдернуть телефон из рук мамы. Она не отпускала. И между нами завязалась драка. [Мария попросила не описывать подробности конфликта, но рассказала, что мать ударила ее по голове — ОВД-Инфо].

Слава богу, у меня был запасной телефон. По нему я позвонила супругу — он в этот момент ненадолго вышел из квартиры — попросила его вернуться обратно. Пока он возвращался, я смогла вытолкать маму в тамбур и закрыла ее там на ключ. То есть она не могла ни войти в квартиру обратно, ни выйти в подъезд.

Когда прибежал мой супруг, мама добровольно ему отдала мой телефон, а после этого мы все вместе поехали в отдел полиции. Полицейские, которые нас ждали, разделились: мы с супругом ехали на одной машине, а мама — на другой. Я так понимаю, что мама поехала в отдел полиции добровольно, ее туда [ехать] никто не заставлял.

Нас полицейский, с которым мы вместе ехали в машине, провоцировал, задавал мужу странные вопросы: спрашивал, знает ли он, что его «супруга творит», называл меня преступницей. Весь разговор я помню плохо, потому что была в тот момент уставшей очень как физически, так и морально.

Мама с полицейским приехали в отдел полиции раньше. Я потом уже поняла, что она поехала из-за того, что, как мать, конечно, за меня очень переживала. В отделе полиции ее не допрашивали. Она ждала в коридоре, пока полицейские мне задавали разные вопросы. С того момента мы с ней больше ни разу не виделись. Общаться я с ней тоже пока не могу: мне все еще сложно принять, что моя мама могла так предательски поступить, когда мне нужна была ее помощь.

В отделе полиции меня спрашивали, знаю ли я, зачем меня вообще привезли. Я честно сказала, что не знаю. Потом меня начали расспрашивать про посты в телеграме, которые я якобы рассылала. Посты эти состояли, судя по протоколам, из фото подъездов, в которых были расклеены объявления: кругляшок, голубая и белые полосы и надпись «Миру мир». А под фото были надписи: столько-то подъездов обклеено такими вот листовками.

Полицейские сильно интересовались, рассылала я эти посты или нет, знаю ли я, что это за изображения были в постах, имел ли кто-то другой доступ к моему компьютеру и телефону и мог ли отправить посты с моего профиля без моего согласия. Мне очень помогла адвокат от ОВД-Инфо, которая сказала, что я могу воспользоваться 51-й статьей Конституции и не отвечать на все эти вопросы.

В итоге на меня оформили два административных протокола, в которых указана ч. 2 ст. 4.1 КоАП. После этого мне назначили административную комиссию [управы нашего района], на которую я должна была явиться через несколько дней. Когда я туда приехала, мне сказали, что в протоколе допущены ошибки и мое дело отправили на новое рассмотрение. То есть дело все еще не закрыто, и, насколько я понимаю, меня в любой момент все еще могут вызвать в полицию для уточнения каких-то деталей.

Это, конечно, добавляет мне стресса. У меня и так сильно повысился уровень страха после того, как в апреле начались звонки от «участкового». Первое время вообще боялась из дома даже выходить. Прежде чем выйти, я сидела караулила, чтобы в подъезде точно никого не было. У меня какая-то паранойя началась. Старалась лишний раз на камеры не попадаться, чтобы меня не нашли.

Только в мае я немного успокоилась, как 9 мая, после того, как полицейские пришли к нам с мужем домой, тревога вернулась с новой силой. Сначала я вообще из дома не выходила. Потом поняла, что раз протоколы уже составлены, можно немного выдохнуть. А потом узнала, что дело отправлено на новое рассмотрение, и теперь я снова живу в постоянном страхе.

Я с детства мечтаю путешествовать по разным странам и лет пять назад хотела уехать из России, чтобы учиться за границей. Тогда у меня таких возможностей, к сожалению, не было, а с 24 февраля желание уехать из России только увеличилось. Я начала сразу откладывать деньги на переезд и морально готовиться к этому. Была бы возможность, я бы уехала сразу. Пока же приходится ждать подходящего момента и планировать переезд.

Записала Карина Меркурьева

Они оставили оформлять протокол участкового Остроухова Юрия Владимировича. Был большой скандал, потому что несколько часов не пускали защитника. Когда пустили, он начал требовать правильного оформления протокола — тогда меня отвели в другой кабинет, закрыли дверь-решетку, а его начали выгонять.

Это был адвокат от ОВД-Инфо Сергей Тельнов. Закончили мы ближе к ночи с руганью. Забавно, что Остроухов предлагал мне писать объяснение еще до того, как был составлен протокол, то есть он еще даже не знал, по какой статье оформлять. Он бегал между кабинетом, где мы сидели, и кабинетом, где все решалось.

Меня все это шокировало: какое сопротивление полиции, если я сама пришла с явкой с повинной, а меня еще и брать не хотели? Меня оставили на ночь, потом еще на одну. Потому что три раза судья отказывался от моего дела. Протокол был составлен чудовищно: там было написано, что я сопротивлялась, кричала, махала руками, отбивалась ногами.

Что в суде происходило, неясно. Первый протокол, по словам адвокатов, судья порвала незадолго до заседания, они прямо в коридоре сделали новый. Затем два дня судьи ссылались на занятость, потом не могли найти в документах подпись адвоката Сергея Тельнова, который был со мной при составлении протокола по дискредитации. По истечении 48 часов я могла просто уйти, так что они очень быстро выдернули [для суда надо мной] какую-то судью.

Судью Фильченко все-таки убедили. В заседании у нас было около 15 ходатайств, там были разные проблемы, например, были ошибки в личных данных понятых. На видео с моим задержанием хорошо видно, что никакого сопротивления я не оказываю. Во всех ходатайствах отказали.

Мне дали семь суток, двое суток я просидела в ОВД, пять — в спецприемнике. Наталье дали столько же. Она еще два дня была на свободе, потом ее задержали и на нее точно такой же протокол [по 19.3 КоАП] составили.

У нас обеих получилось по три статьи: дискредитация, нарушение правил проведения мероприятий и сопротивление полиции. Наталье так составили сразу. А меня, когда я выходила из спецприемника, дверка к дверке усадили в полицейскую машину и повезли вновь в ОВД «Хамовники», и там уже оформили по статье о нарушении при организации мероприятий — там только штраф.

После спецприемника вновь ехать в ОВД было очень неприятно. Защитника сначала согласились пустить, потом передумали, начался скандал. Мне говорят: «Вы не будете подписывать без защитника? Тогда вы отказываетесь от подписи». Я говорю: «Я не отказываюсь от подписи, я требую соблюдения права на присутствие защитника». Они привели двух понятых, снимали меня на камеру, говорили, что я отказываюсь от подписи, а я орала на камеру, что не отказываюсь.

Я пыталась взять протокол, у меня вырвали его из рук, когда я уже собиралась его подписывать. Чуть не порвали, бедный протокол… Потом происходило что-то странное: меня не отпускали, защитника ко мне не пускали, при этом сотрудники со мной не разговаривали, уткнувшись в телефоны. Наверное, переписывались о том, что дальше делать, — сами запутались.

В результате из ОВД мне удалось уйти, но все это такой ужас и маразм. Мы просто сделали одно фото с мирным, антивоенным посылом в поддержку невинных жертв, и нас вот так таскают по ОВД и спецприемникам, словно мы опасные преступницы. Система насквозь пропитана ленью, кумовством, бюрократическим хаосом и равнодушием к людям. В итоге нас помотали в надежде, что мы или другие активисты испугаемся, но по факту мы стали только смелее и злее. Полезный социальный опыт получили — будет что вспомнить.

Редакция ОВД-Инфо

Пока я отбывал арест, [Леонид] Волков объявил, что ФБК и штабы [Навального] официально прекращают свое существование. Я узнал об этом то ли сам, когда мне в очередной раз выдали [в спецприемнике] на 15 минут телефон, то ли от адвоката. Было, конечно, очень печально. Когда я освободился после ареста, у меня не было уже ничего: ни работы, ни офиса, ни понимания, что делать дальше, потому что штаб был моей основной работой.

Я продолжал работать как муниципальный депутат в городской думе и нашел еще одну подработку. Она была частично тоже связана с политикой. В тот момент у нас проходили областные выборы, я помогал на них одному из кандидатов.

На какое-то время все снова стало спокойно, а потом в июле неизвестные прокололи мне шины и оставили на моей машине надпись: «Беги». Связано ли это с работой в штабе, не знаю. Я связываю это больше с депутатской деятельностью. Я занимался тогда таким вопросом: у нашей мэрии есть свой автопарк, на который они тратят около 120 миллионов в год. Я предлагал пересадить их на такси. Моя инициатива, конечно, вызывала мало энтузиазма у сотрудников администрации. Утверждать, что именно они прокололи мне шины, однако, не могу. Заявление в полицию я написал. Они там все зафиксировали, опросили даже кого-то, но потом отписались мне, что найти причастного невозможно.

Со стороны обычных граждан я наоборот всегда чувствовал только поддержку. Бывало, узнавали на улице, давали позитивные отзывы [о моей работе]. Я думаю, что это связано в целом с атмосферой в нашей городской политике: у нас в думе нет большинства «единороссов», а у независимых депутатов тоже есть право голоса.

Все изменилось в ноябре [2021 года], когда задержали [экс-координатора штаба Алексея Навального в Уфе] Лилию Чанышеву. (Ей вменили руководство структурным подразделением экстремистского сообщества и отправили в СИЗО — ОВД-Инфо). Стало понятно, чем все это может закончиться, поэтому я сразу же начал думать об отъезде из страны.

На тот момент у меня уже был на руках загранпаспорт. Оставалось решить, куда ехать. У меня знакомая тогда летела в Тбилиси, и я в общем-то сел ей на хвост: вместе-то веселее.

Решение принимал быстро. Проснулся на следующий день после ареста Чанышевой и решил ехать. Понимал, что нет времени откладывать: могут прийти за тобой хоть завтра. Собрал рюкзак с вещами. Что поместилось, то и взял. Остальное — оставил. Билеты покупал уже по дороге в аэропорт.

Решение об отъезде далось тяжело, потому что уезжать изначально никуда я не планировал. Но просыпаться каждое утро от звука шагов в подъезде еще тяжелее. Я же понимаю, что не совершал никаких преступлений, всегда вел открытую политическую деятельность, а осудить тебя в России могут буквально даже за это. Понял, что ситуация, в которой я нахожусь, превышает приемлемый для меня уровень риска.

Занимаясь политикой в России, я понимал, что риски есть всегда. Например, я выхожу на митинги или организовываю их, это мое право на свободу собраний, которое у меня никто не может отнять, оно прописано в Конституции. Тем не менее в России за это меня не раз арестовывали, назначали административные штрафы. Это неприятно, но пережить можно. Штрафы никогда не останавливали меня от организации протестов. Возможность уголовного преследования — это уже совсем другой уровень рисков.

Как только я приехал в Тбилиси, психологически стало гораздо легче. Понял, что могу продолжать тут работать. Я все еще муниципальный депутат и снимать с себя полномочия не собираюсь. У нас по регламенту разрешено участвовать в заседаниях по видеосвязи, поэтому я первое время и не сообщал никому, что уехал. Просто написал заявление, что буду участвовать во встречах заочно.

Сначала все было нормально, а потом меня объявили в федеральный розыск, и два месяца мне по надуманным причинам не давали к заседанию подключиться. Они просто отключили мою учетную запись. Я это понял, когда проверил аккаунт другого депутата, и у него все работало, а у меня [при подключении] выдавало техническую ошибку. Я «пободался» с ними, и теперь меня снова подключают.

В федеральный розыск меня объявили в марте [2022 года]. До этого — в январе [2022 года] — я узнал, что меня включили в список террористов и экстремистов Росфинмониторинга. Я увидел новость о том, что Навального включили в этот список, зашел на сайт и увидел там свою фамилию. У меня на российской карточке тогда оставалось буквально несколько лари. В тот же день я их все потратил, а на следующий — мою карточку заблокировали.

То, что меня добавили в этот список, удивительным не было. Я тоже ведь прохожу фигурантом по делу об экстремизме, так что включение в реестр было вопросом времени.

С федеральным розыском та же история. Периодически, когда появлялась информация, что кого-то из бывших коллег объявили в розыск, я ради интереса заходил на сайт МВД в раздел «розыск», задавал свои данные. И тут в один прекрасный день он выдал мое имя среди тех, кто в розыске. Никаких сильных эмоций по этому поводу у меня не было. Страшно было бы, если бы остался в России.

Самым тяжелым эмоционально днем для меня было 28 декабря [2021 года], когда в отношении Ксюши Фадеевой (экс-координатора штаба Навального в Томске, независимого депутата городской думы — ОВД-Инфо) возбудили уголовное дело. Перспективы там были очень печальные: СИЗО, реальный срок. Вечером, когда ей назначили запрет определенных действий, я выдохнул.

До задержания Ксюши я публично не говорил, где нахожусь. Думал, что, возможно, еще вернусь в Россию. К тому же не хотел Ксюшу подвергать дополнительным рискам — она же не уехала, а мы раньше занимались фактически одним и тем же. После 28 декабря начал рассказывать, что я в Тбилиси. А смысл скрывать? Следователи, думаю, и так уже прекрасно все знали.

Родители у меня живут в Казахстане. Я сам там родился и вырос. В Томск приехал по учебе, а потом остался там жить и работать. Надавить на меня через родственников российским правоохранителям будет сложно.

Какую-то логику в том, кого именно следственные органы преследуют, кого объявляют в розыск, я уже перестал искать давно. Я представляю это так: власти спускают некое указание в черный ящик. В нем сидят исполнители — те, кто должен выполнять указания на местах. И вот они в рамках своих умственных способностей и полномочий что-то делают. Что получается на выходе, мы видим сами.

То, что я сейчас нахожусь в федеральном розыске, конечно, добавляет стресса. Я сразу начал выяснять, выдает ли Грузия таких России. Вроде как тех, кого судят по политическим мотивам, не выдает. К тому же есть примеры людей, которые уже несколько лет находятся в федеральном розыске и живут в Грузии. Есть большая вероятность, что все хорошо будет и у меня. Не стопроцентная, но и этого достаточно. Если вдруг пойму, что мне тут больше не безопасно, уеду.

Неприятно, конечно, что не могу поехать к родителям в Казахстан, потому что Казахстан как раз выдает. Но приехать в Грузию для встречи со мной моим родителям будет точно проще, чем в Россию в СИЗО.

Меня многие спрашивают, как я вообще решился все-таки уехать. В Томске же у меня была работа, друзья. Тут все просто: передо мной стоял выбор — домашний арест, СИЗО и до двенадцати лет лишения свободы или жизнь где-то за пределами России. Я сделал выбор в пользу последнего.

Записала Карина Меркурьева

В автозаке находились в основном сотрудники полиции. Из задержанных на акции, помимо меня, были только еще две девушки. Как я потом узнал, одна из них просто проходила мимо.

Из автозака я сообщил ОВД-Инфо о своем задержании. Потом телефон у меня отобрали под угрозой применения силы. Так мы сидели без связи полчаса где-то. Полицейские, видимо, ждали, что кто-то еще выйдет на акцию, но этого не случилось. В итоге нас вывели на улицу, досмотрели и погрузили в УАЗик. На нем мы доехали до второго отдела полиции [по Казани].

Там в тот момент уже оформляли других задержанных на акции. У нас — снова угрожая применить силу — взяли отпечатки пальцев. Я сначала пытался отказаться, но потом понял, что это бессмысленно. Я знаю, что если у задержанного есть паспорт, брать отпечатки пальцев у него не имеют право, но полицейским плевать на это. Они прекрасно знают, что нарушают закон, но все равно продолжают это делать.

Потом у меня еще зачем-то взяли отпечатки ботинок. Поместили их в какой-то порошок и зафиксировали. Зачем это было нужно, никто не объяснял. Как я понимаю, я был единственным, у кого такие отпечатки в тот день брали.

После этого нас всех сфотографировали и составили на нас протоколы. В моем протоколе в графе о причине задержания стоял прочерк. То есть обстоятельства были указаны: где задержали, во сколько, — а по какой причине — нет. Я там написал, что с протоколом не согласен, так как никаких правонарушений не совершал, и подписал его уже после этого.

В итоге где-то к полуночи я оказался в камере. Там я провел ночь, а на следующий день должен был состояться суд. Чтобы ускорить процесс, я согласился присутствовать на заседании по видеосвязи. Никакого ускорения на деле не произошло, потому что помимо меня в тот день судили еще семерых задержанных на акции и заседание все равно не начиналось, пока их не привезли в здание суда.

Мне вменили повторное совершение административного правонарушения (ч. 8 ст. 20.2 КоАП) и назначили 10 суток ареста. Уже ближе к ночи меня отвезли в спецприемник. Приехал автобус, меня заковали в наручники, и в сопровождении двух майоров полиции я проследовал в автозак. Там сидели разные люди, не только задержанные по политическим мотивам.

При входе в спецприемник меня попросили раздеться догола и присесть в определенной позе. Они, видимо, так проверяют, чтобы человек ничего с собой не пронес, но все равно это было очень неприятно и унизительно.

После этого меня отвели в дежурное помещение. Там за стеклом в небольших камерах сидят задержанные и ждут распределения. Я тоже сидел и ждал. Тут подходит ко мне майор, спрашивает, что я тут делаю. Я отвечаю, что жду распределения. И он тогда:

— Пошли!

— Куда?

— В лес пошли.

Это он пошутил так. Но ситуация была очень неприятная: у тебя нет телефона, ты в непонятном месте находишься, вокруг тебя разные люди, много полиции, страшно, что тут может вообще произойти. В общем, на меня снова надели наручники и повели во дворик. Там стоял автобус, меня в него снова погрузили. Как позже выяснилось, у них до сих пор не было решения суда и они просто не знали, что со мной делать.

Нас повезли в сторону центра. Со мной в автобусе было еще несколько человек. Куда именно нас везут, никто нам не говорил. Привезли в итоге изолятор временного содержания (ИВС № 1). Там я и отбывал свои 10 суток.

На входе в ИВС нас снова долго оформляли. Потом завели в камеру: она была очень маленькая, часть огорожена под туалет. Всего в ней помещается шесть человек на трех двухъярусных кроватях. Публика очень разная: кто-то сидит за кражу, кто-то после тюрьмы, потому что не отметился по месту жительства. У всех наказание — арест на три-пять дней. То есть мои сокамерники постоянно сменялись, а я все сидел.

То, что я сидел за акцию протеста, да еще и десять суток, вызывало у всех удивление. В основном со мной сидели люди, не сильно вовлеченные в политику. Они находились как будто бы в другой какой-то реальности. Но в целом в камере атмосфера была спокойная, никакого особенного отношения к себя я не заметил.

Из неприятных моментов — постоянно было прокурено настолько, что в камере стоял густой дым. Я не курю и был для сокамерников белой вороной. И свет никогда не выключался, то есть даже ночью он был включен, просто несколько приглушенно. Спать было очень сложно еще и из-за того, что новых задержанных привозили в основном ночью. Собаки начинали громко лаять, в итоге кто-то в камере обязательно просыпался, начинал курить. После этого волей-неволей просыпались все. Только уснешь опять — снова кого-то привозят. И так постоянно.

Каждый день у нас был выбор: получить телефон на 15 минут или пойти на прогулку. Чаще всего мы выбирали телефон, хотя раза три ходили гулять. За счет этих 15 минут в телефоне я все-таки понимал, что происходит за пределами ИВС. Звонил жене, она мне рассказывала, как развивается «спецоперация», что Министерство обороны впервые опубликовало списки погибших в Украине российских военных и что независимые СМИ в России закрываются. Я даже успевал иногда какие-то новости в телеграме почитать, хотя там такой поток в первые дни был, что это удавалось непросто.

Самым сложным, наверное, было то, что в камере абсолютно нечем было заняться. Ты либо спишь, либо разгадываешь кроссворды, либо общаешься с сокамерниками. С книгами там все было очень плохо. В ИВС, конечно, была библиотека, но 90 процентов ее содержимого составляла Донцова. Мне повезло — я нашел там Достоевского и «Госпожу Бовари» Гюстава Флобера, а еще мне кто-то из активистов передавал книги, я их все с удовольствием читал.

После ареста история с преследованием меня получила продолжение. Шестого марта я вышел из ИВС и вернулся к обычной жизни, но 17-го мне неожиданно позвонила мама и сказала, что у нее проходит обыск. Я прописан в ее квартире, поэтому пришли полицейские, конечно, за мной.

Обыск, как маме объяснили, проходил в рамках уголовного дела о массовых беспорядках (ч. 1.1 ст. 212 УК). Есть какой-то паблик в телеграме, в котором некий человек разместил текст, мол, давайте собираться с зажигательными смесями и дубинками, надо что-то делать с этой властью. В протоколе об обыске был указан никнейм пользователя, разместившего этот текст, и говорилось, что господин Алехин — то есть я — имеет к этому какое-то отношения по «имеющимся сведениями». Самое забавное, что пост был размещен 3 марта, когда я еще находился в ИВС.

Мама успела предупредить меня, что полицейские знают мой фактический адрес, хотя я нигде его не сообщал. Может быть, узнали, когда жена приносили мне передачки в ИВС. Она по этому адресу как раз сама и зарегистрирована.

Я отпросился с работы и поехал на нашу с женой квартиру. Захожу в подъезд — вроде все спокойно, машин рядом с домом никаких нет. Поднимаюсь на лестничную площадку между первым и вторым этажом, а там группа лиц стоит «ментовской наружности». По ним сразу видно: одежда темная, глазки бегающие, просто стоят и явно ждут кого-то.

Я только успел отнести ноутбук и какие-то документы соседке, как тут же раздался звонок в дверь. Ко мне пришли с обыском. Изучали квартиру очень досконально. Изъяли два загранпаспорта, один из которых был недействующим, всю технику, какие-то старые блокноты и даже анкету на итальянскую визу. Сделали миллион фотоснимков и повезли на допрос. Там я воспользовался 51-й статьей Конституции и ничего не стал говорить.

Но это еще не конец истории. 16 апреля меня вызвали в ФСБ. Оказывается, я прохожу подозреваемым еще по одной уголовной статье — о «фейках» про российскую армию (ст. 207.3 УК). Сотрудник ФСБ пытался склонить меня к сотрудничеству — мол, есть шанс как-то уменьшить срок, если кого-то оговорю.

Я в этот момент уже понял, что эскалация нарастает. Часа полтора мы с сотрудником ФСБ беседовали, я ему объяснял, что доносы не входят в мои планы. И тут он открывает сейф, а там лежит мой загранпаспорт. Он кидает его на стол и говорит: «Ну иди думай!» Очень «непрозрачный» намек, который я, конечно, считал и решил на время уехать из страны. Сейчас я уже не в России.

Записала Карина Меркурьева

С таким отношением, как там, я никогда в жизни не сталкивался. Нас привезли и поставили в шеренгу перед охраной. И они, как немцы, начали на нас орать, что мы, мол, неадекватные мрази и лохи. То есть кричали, просто чтобы за наш счет самоутвердиться или запугать.

Мне один украинец рассказал, что их там до полусмерти избивали. Украинцев привозят в Сахарово, избивают, пока не отключатся, а в себя они приходят уже в камере. Меня, слава богу, не били, но я видел там людей, у которых лицо аж черное от синяков было, и ни одного живого места на нем.

В итоге провел я в Сахарово почти 40 дней, это была в прямом смысле тюрьма. Вместо еды давали слипшееся макароны — как булыжник. Иногда давали печень. Это как собаке кость кидают: на, ешь. Воду давали по стакану несколько раз в день. В общем-то считали нас там за животных, постоянно на нас кричали: «Вы конченные!», «Идиоты!», «Дебилы!»

Окна ни у кого в камере не закрывались, а тогда еще было холодно, и мы бумажками какими-то, простынями их закрывали. Мыться водили раз в неделю, и то нужно было это прямо выпрашивать. Вместо туалета там в полу дырка, которая даже ничем не огорожена. То есть ты справляешь нужду, и все это видят.

Чтобы как-то отвлечься, мы делали из чайных упаковок или из картонок карты. Брали бумагу, рисовали на ней поле, и так вот играли в шашки. Шашками у нас были конфетки и бумажки всякие.

Передачки давали только тем, кому приносили их люди с российскими паспортами. Мне повезло, что у меня сестра — москвичка, я на передачках только и жил.

Атмосфера там в целом очень гнетущая: охранники пропитаны пропагандой. Они постоянно пытались мне объяснить, что Россия — это великая держава, где люди живут очень богато, не то что в Америке. И весь мир пытается что-то плохое в отношении России сделать.

Я там еще и в информационной изоляции оказался. Там, конечно, радио было, но ничего про войну не говорили. Я когда вышел на волю, еще долго в шоке был, что с Украиной за это время случилось: от городов же почти ничего не осталось. Мне после того, как я уехал, запретили на пять лет въезд в Россию, но я, наверное, после Сахарово никогда больше туда уже и не вернусь.

Комментарий Марии Красовой, адвоката комитета «Гражданское содействие»

Решения о выдворении иностранных граждан из России сейчас принимаются в 90% случаев. В устной беседе с моим коллегой [во время одного из заседаний о выдворении мигрантов из России] судья сослался на установку выдворять всех из-за ожидаемой экономической ямы.

С февраля не удалось снять ни одного запрета на въезд, несмотря даже на наличие у тех, кого выдворяют, ближайших родственников из числа граждан России.

Национальность не имеет значения. Сначала было много обращений от украинцев, потом стали активно выдворять граждан Таджикистана и Кыргызстана.

Точное число обращений к нам по поводу выдворений назвать не могу, но оно увеличилось значительно. Только за апрель ко мне обратились 13 человек. Обычно за месяц я получаю 5-6 обращений.

В Сахарово отправляют практически всех, потому что формально у иностранных граждан должно быть время на обжалование решения суда о выдворении. К тому же, требуется время, чтобы решить организационные вопросы: покупка билетов для отправки на родину и организация логистики.

Записала Карина Меркурьева

В первый раз полицейский меня с размаху ударил по затылку. Другой полицейский тут же начал орать, что я чмо и обезьяна. Первый продолжал бить. Я тогда еще думала, какая знакомая это ситуация. Со мной это все детство происходило: меня бил и унижал постоянно мой отец.

Я видела: полицейским очень не нравится, что я говорю каждый раз про 51-ю статью Конституции. За это меня и били. Они очень хотели узнать мои место работы, учебы и мой номер телефона. В чем конкретно заключалась их задача, я не знаю. Один полицейский говорил, что Путин сказал им бить протестующих, и я ему охотно верю. Мне кажется, им важно было выудить из меня все персональные данные, чтобы у них потом было больше рычагов давления на меня, и они очень удивлялись, что я им не хочу эти данные предоставлять.

Потом меня еще били пластиковой бутылкой с водой по лицу. Но все это они делали так, чтобы следов никаких не осталось и нельзя было ничего доказать.

Когда они поняли, что ни место работы, ни номер телефона я не назову, они решили меня сфотографировать. Я закрыла лицо руками. Меня снова немного побили. А потом просто вывели: поняли, видимо, что никакого толка от меня нет.

Из «пыточной» меня повели в новый кабинет для заполнения бумаг. Я подписала разъяснение прав, и отказалась от согласия на смс-информирования, отказалась подписывать обязательство о явке в суд. Потом меня провели обратно в актовый зал. Там я встретила свою подругу, которая согласилась на фотографирование и не подверглась пыткам. Также там я начала рассылать аудиозапись всем своим знакомым и просила передать ее в СМИ.

Через какое-то время меня позвали в коридор подписывать протокол. Прямо в коридоре стоял стол, за ним сидел Исаенков Александр. Протокол составили почти на всех по части 5 статьи 20.2 КоАП (нарушение установленного порядка проведения собрания, митинга или демонстрации). Я внимательно читала протокол, постоянно переспрашивала что-то у полицейского, видимо, потому что уже не соображала после стольких часов в отделе полиции и пыток.

В этот раз мне попался «добрый» полицейский. Он отвечал на все мои вопросы, все мне подробно рассказывал, в общем вел себя со мной как с ребеночком. Я потом ему еще говорю: «Я вот тут пока сидела, вас нарисовала, хотите покажу?» Его это, видимо, совсем растрогало. Он посмеялся, сфотографировал мой рисунок на память.

Еще какое-то время я ждала в актовом зале, пока мне не принесли копию протокола на подпись. После этого меня отпустили. У проходной меня ждала подруга и другие выпущенные задержанные.

Как только запись опубликовали, мне написали из «Комитета против пыток», сказали, чтобы я сняла побои в травмпункте. Я отказалась, потому что устала и уже очень хотела спать. Да и синяки только на следующий день проявились. Мы потом уже с подругой съездили и их зафиксировали.

В тот день же я пришла домой, меня накормили, и я тут же хотела лечь спать. Пока лежала и пыталась уснуть, мне написала подруга, сказала, что, наверное, мне сейчас небезопасно оставаться в квартире: в СМИ все пишут про пытки в отделе полиции, и там есть мое имя. Так я уехала сначала на ночь к одной подруге, потом к другой.

У меня же в квартире остался друг следить за моим котом. Он говорил, что на следующее утро после задержания кто-то очень настойчиво стучался во внешнюю дверь. Он не открыл, и больше никто не приходил. не знаю, был ли это наш участковый или еще кто-то. Но в любом случае, если это была полиция, они приходили явно не для того, чтобы мне помочь и узнать, как я.

Я все еще, если честно, нахожусь в шоке от произошедшего. Меня пытали всего девять минут, и теперь я стала очень известна: мне постоянно звонят журналисты, меня знают и за границей тоже. Но проблема в том, что я проживала то же самое все детство: те же унижения, те же угрозы расправой. Меня били с пяти лет. Я так жила, и это никого не волновало. Мне было тогда очень одиноко и обидно, потому что для меня как для феминистки тут параллель очевидна: полицейское насилие неразрывно связано с патриархатом, и пока есть патриархат, есть и силовые структуры, а следовательно, и насилие внутри них.

Записала Карина Меркурьева

После этого Алексей официально устроился на работу на стройку, заключил с работодателем договор. Весь месяц в шесть утра он ездил на строительный объект: строили корпус одного из крупных институтов. Но его кинули, не заплатили. Как прораб он обращал внимание на нарушения, компания явно не укладывалась в сроки. В результате зарплату рабочим он выбил, а сам за месяц работы получил 10 тысяч рублей вместо 45. Он написал в прокуратуру, пришел ответ — обращайтесь еще куда-то. Ничем не помогли.

Мы пробовали заниматься малым бизнесом: открыли ИП, купили на рынке крохотный павильончик, там торговали конфетками. В какой-то момент на эту местность нахлынули «Пятерочки», «Батоны», которых там никогда не было, и рынок стал загибаться. Нас обязали приобрести онлайн-кассу. Мало того что и так платишь налог с продажи товара, так еще и через онлайн-кассу налог! Пришлось забрать товар и уехать. Потерпели убытки, теперь я выплачиваю кредит.

Алексей впал в отчаяние. Как мужчина понимал, что у него скоро родится ребенок, а он не может заработать деньги. И да, он высказался [в телеграм-канале «Что-Делать!”]. Но у многих такая ситуация: мизерные зарплаты, кредиты, ипотеки.

Он служил в Чечне, и теперь получается, что он же в этом виноват. [Следствие считает], что якобы Алексей обладает какими-то супер-навыками, которые позволят ему собрать «подельников». Так [прокурор] говорил на суде. То есть человек, прошедший войну, уже изначально считается преступником!

Он сидит еще ничего: с бывшими сотрудниками МВД — потому что призывался во внутренние войска. Он не выбирал, где служить, но на службе проявил себя достойно. Имеет знак отличия. Правда, сотрудников в СИЗО не хватает, на прогулки заключенных выводят редко.

Задерживали с ОМОНом — это был колоссальный стресс для меня и для ребенка. Когда 16 сентября задержали его и еще несколько человек по России, я была на восьмом месяце беременности! Мне сказали, что он собирался куда-то пойти нападать на сотрудников полиции, но [для меня] очевидно, что он бы этого не сделал. По субботам он всегда был со мной, помогал мне на работе весь день, минимум до 15:30. Мне [беременной] уже тяжеловато было. Я преподаю иностранные языки и вокал. Акция [против фальсификаций на выборах в канале «Что-Делать!”], как я поняла, была назначена на 14 часов в субботу. Моей логике это не поддается: он бы не побежал в это время никуда жечь файер и фотографироваться (к этому призывали в канале «Что-Делать!» — ОВД-Инфо). Задержали его не в субботу, а накануне, в четверг.

На суде [по избранию меры пресечения] держали его в клетке в наручниках. Я не могла ни до, ни после ни подойти, ни перекинуться парой слов. Это дикость! Зачитывали якобы его комментарии из группы «Что-Делать!».

Я потратила, наверное, четыре ночи, прочла группу: там нет таких комментариев! Я не могла успокоиться: неужели мой муж дошел до того, что это написал? Возможно, то, что представили суду как публичные комментарии, это цитаты из личной переписки, голосовых сообщений.

Статья, по которой обвиняют моего мужа, подразумевает [содействие] организации массовых беспорядков. Где там массовые, где беспорядки и где организация? Ничего этого нет. Обвинение предъявлено фактически со слов оперативников. Меня это будоражит: как такое возможно, если нет ни улик, ни доказательств, ни свидетельств злого не то что деяния, но даже умысла? Тем не менее человека забирают накануне родов [жены].

Заходя с ОМОНом в мою квартиру, они видели прекрасно, что я в положении. А если бы в этот момент у меня выкидыш случился, кто бы отвечал за это? Мне сказали [на обыске]: «Надо было ему думать, прежде чем писать всякую хрень». Это цитата. Я спрашиваю: «А что, за комментарии можно человека посадить?» Они посмотрели на меня, поулыбались. То есть понимают, что по сути садят без вины, но отчитаться надо. А самое страшное — они считают, что просто делают свою работу.

У нас в одном шкафу лежал перцовый баллончик от собак. В одежде у него нашли балаклаву — человек на морозе работает. Нашли его поясной нож, с которым он на дачу ездит. Они все это вместе собрали, разложили. Я говорю: «Какой хороший набор экстремиста!» Они смеются. На столе у судьи [при избрании меры пресечения] лежала толстая папка — такая за один день не делается. В разработке участники группы «Что-Делать!» находились с весны [2021 года], а, может быть, и с момента создания группы [зимой 2021 года]. Сначала в этой группе ничего не происходило, потом весной туда стали много писать, и появились тысячи подписчиков. Муж присоединился к группе летом, став одним из администраторов, просто пересылал сообщения и выражал свое мнение.

Я ему говорила, что не надо перед выборами ничего писать. Я чувствовала, что обстановка накаляется. Он потом сказал: «Я не ожидал, что так получится». Вероятно, группу создали люди, которые хотели что-то изменить к лучшему в стране, но очевидно, что там «зависали» сотрудники спецслужб. Я просто ради интереса периодически захожу в «Что-Делать!»: люди там до сих пор пишут, добавляются. Почему, спрашивается, если она такая опасная? Чтобы новую партию «экстремистов» посадить или [просто группа] стала уже не нужна?

Во время обыска забрали компьютер, потому что там был установлен телеграм с ником «Алекс», хотя такой же телеграм был и у него на телефоне. На этом компьютере я работала, проводила онлайн-уроки, там содержатся мои документы, фото, видео. Компьютер так и не вернули. Алексей отдал все свои пароли и все свои телефоны, потому что считал, что скрывать ему нечего, ничего такого он не сделал.

Слава богу, с адвокатом по назначению повезло, нам назначили адвоката Владимира Васина, он объяснил Алексею, что происходит, почему это происходит, так как муж был в растерянности поначалу. Посещал его везде, где смог, и был рядом с ним, а как только Алексея экстренно вывезли самолетом в Москву, порекомендовал московского адвоката Веронику Полякову, которая сотрудничает с правозащитной организацией «Агора».

[Силовики] даже не сообщили семье о передвижении. У меня отнялись ноги, когда письмо в начале октября не дошло ему [в СИЗО в Красноярске]. А теперь, накануне, его возили из СИЗО в ИВС на Петровку — и снова без предупреждения родных! Мы здесь все узнаем постфактум! Адвокат не может рассказывать о деле даже нам, родственникам, потому что у нее подписка о неразглашении.

Как я понимаю, пока «идет следствие», люди просто сидят. Возможно, людей пытаются сломать, чтобы они дали признательные показания, свидетельствовали друг против друга. А раз Алексей не делает этого, может, поэтому и звонки не разрешают? Свидания нам тоже не дадут? Ребенок растет без отца. Сердце разрывается. Мы готовы поехать в Москву и снять там жилье, лишь бы он был с нами.

Мы находимся в очень тяжелом положении. Помочь мне с ребенком некому, кроме мужа! Меня воспитывала бабушка, сейчас у нее инвалидность, дед за ней ухаживает, а мать Алексея живет в Дивногорске, ей очень тяжело ездить также по состоянию здоровья! А эта ситуация с сыном ее вообще убивает! Если бы не [помогал] мой отец, видимо, я должна была ребенка в интернат отправить и идти работать? Думаю, Алексей уже давно наказан за свою несдержанность — тем, что без него родилась и растет дочь! Неужели мало?!

Я хочу поблагодарить правозащитную организацию [«Агора»], которая работает с нами и все другие, в том числе ОВД-инфо, вы делаете огромное дело, что помогаете с юридической защитой, публикуете истории простых людей.

Во второй раз [полицейские] уже знали, что я тоже в погонах. Задержание было долгим: судя по всему, они звонили своему начальству и консультировались, что со мной делать. Потом все-таки задержали и отвезли в участок.

В участке уже меня быстро оформили и снова выписали протокол по статье о нарушении правил участия в акции. Меньше часа все это заняло. Я уже выходил, как меня остановил какой-то сотрудник: мол, подождите еще. И это еще продлилось два или три часа.

На меня составили протокол по статье об употреблении наркотических веществ и повезли меня на медицинское освидетельствование. В протоколе говорилось, что у меня якобы «несвязная речь» и «поведение, не соответствующее обстановке». Хотя любое видео из участка покажет, что это не так. В итоге алкогольное освидетельствование показало, естественно, нули, а результат наркотического будет готов только через десять дней.

Я считаю, что вся эта история с медицинским освидетельствованием — попытка надавить на меня. По моей информации, генерал МЧС по Воронежской области позвонил генералу МВД и попросил меня держать в отделе [полиции] как можно дольше. Я даже слышал, как полицейские сначала сами не хотели меня на освидетельствование везти, отказывались выполнять команды начальства: видели, что я в нормальном состоянии.

Сейчас немного тревожно, что экспертизу могут подделать. Они, конечно, при мне [анализы] опечатали и сказали, что я могу потом независимую экспертизу пройти. Но мы же в России живем. Есть, конечно, опасения в добропорядочности [сотрудников полиции]. Если что, буду писать в прокуратуру и все вышестоящие инстанции, подниму еще больше шума.

Самое странное, что начальство на работе со мной даже не поговорило — ни после первого пикета, ни после второго. Они просто начали запугивать меня: настраивают против меня моих подчиненных, намекают, чтобы я увольнялся по собственному желанию, а еще ходят разговоры, что хотят всю нашу часть лишить премии. Молодые меня еще понимают. Те сотрудники, кто постарше, говорят только: «Зачем ты в это ввязался? Премии нас в итоге из-за тебя лишат, только хуже все будет».

Работа в МЧС у нас на самом деле очень тяжелая. Я недавно просил мне отпуск дать — у меня там сейчас 14 дней осталось. Не отпустили. Думаю, все это тоже с пикетами связано. В общем, закручивают у нас гайки по всем фронтам — все делают, чтобы меня плохим в глазах подчиненных выставить.

Но я не боюсь, что меня в итоге уволят. Боялся бы — может, всего этого бы и не делал. Сейчас все боятся, а я уже не боюсь — устал. Я уже 30 лет как боюсь. А на самом деле за что бояться-то? Может, если бы у меня была какая-то великая зарплата, я бы еще терпел такое отношение и дальше. Но с каждым годом мне морально все тяжелее становится — не хочу свои политические взгляды на дальнюю полку задвигать. Хочу жить так, чтобы можно было легко свои мысли выразить и тебе бы ничего за это не было.

К тому же, меня сейчас столько людей со всей России поддерживает: мне пишут, звонят, говорят, что я молодец, мол, мы на твоей стороне. Причем звонят и те, кто служит сейчас в МЧС, и пенсионеры. Вот это дает мне силы.

С такой же проблемой, как я, столкнулся и Борис Стомахин, который сидел за свою публицистику: он тоже не может получить компенсацию Европейского суда. Как и я, Стомахин написал доверенность на мать — потому что мы не можем открыть [себе] карту. В своей доверенности я прописал в том числе право матери получить мою компенсацию ЕСПЧ.

Мать направила заявление в Генеральную прокуратуру, потому что прокуратуре переданы полномочия по представительству России в ЕСПЧ. Матери пришел ответ от начальницы управления по обеспечению деятельности уполномоченного от России в ЕСПЧ Оксаны Сироткиной. Сироткина, без каких-либо ссылок на закон, ответила, что «выплата по банковским реквизитам третьих лиц в настоящее время не производится». Ни в связи с чем, ни на какое время — ничего не уточнила.

В ее письме сказано, что компенсация «может быть перечислена на личный рублевый счет Асташина», который я не могу открыть, «либо на лицевой счет учреждения, в котором Асташин содержится». Сироткина либо не знает, что я освободился, либо намекает, что мне пора обратно сесть, чтобы получить компенсацию.

Я пошел в Генеральную прокуратуру на прием. Обжаловать [отказ в выплате денег] можно, но это будет долго. Подумал, вдруг здравый смысл [у сотрудников Генпрокуратуры] взыграет? Им же лишний геморрой со мной судиться — я напишу жалобу в Комитет министров Совета Европы. Рано или поздно это им аукнется.

В Генпрокуратуре принимал меня прокурор Белышев Владимир Аркадьевич. Он в приемной работает: в возрасте, солидный, полковничьи погоны. Я излагаю ему ситуацию, показываю «привет» от Сироткиной. Белышев: «За других сотрудников прокуратуры я не могу отвечать». Я: «А зачем тогда вообще сюда приходить?» Белышев: «Я могу разъяснить общий порядок обращения, напишите ей снова…» Я: «Вы можете ответить, на каком основании Сироткина мне такое пишет?» Белышев: «За других сотрудников я отвечать не могу».

Ладно, придется обращаться в суд и Комитет министров.

За эти 48 часов мне ни разу не дали воды, говорили, мол, хочешь пить — попей из-под крана. Я попробовал: сделал глоток — меня тут же вырвало. В воде одна хлорка, пить ее невозможно.

У меня всегда давление скачет. На вторые сутки в ИВС мне пришлось вызвать скорую. Приехал врач, меня вывели в коридор. Я говорю врачу: «Дайте попить». Он огрызнулся: мол, мы вам не водовозы. Измерил мне давление — а там больше 200 было. Когда я сказал, что меня задержали на акции, тут же принес мне поллитра воды и даже предложил забрать в больницу. Мне тогда оставалось сидеть уже около двух часов, поэтому я решил остаться.

Когда я вышел из ИВС, мне вручили протокол об административном аресте на 48 часов за участие в несогласованной акции. А сразу после этого из-за проблем с сердцем я все-таки попал в больницу. Пока лежал там, меня оштрафовали на десять тысяч рублей за участие в акции, а потом мне позвонили из Следственного комитета. Говорят: на вас заведено уголовное дело за нападение на полицейского.

27 сентября был суд. Мне назначили полтора года колонии-поселения. Все обвинение в деле строится на видео, где полицейский меня хватает, а я разворачиваюсь и отталкиваю его. Никакого удара там не было. Даже в заключении медицинской экспертизы говорилось, что боль в груди, на которую жалуется потерпевший, — это его субъективное восприятие. Никаких следов побоев обнаружено не было. Пока приговор не вступил в силу: мы подали апелляцию.

Статус свидетеля и петиция

Из-за того, что у меня был статус свидетеля, три месяца у нас с мужем не было возможности даже пообщаться или увидеться. Обо всем, что происходило с ним, я узнавала через адвоката.

Общаться нам официально разрешили только после того, как прошел суд. На суд по рекомендации юриста я принесла нотариально заверенную петицию от ОВД-Инфо с просьбой освободить всех фигурантов «дворцового дела». Там указаны все, в отношении кого завели уголовные дела по итогам зимних акций, в том числе и мой муж — Александр Федеряков.

Очень сложно было понять реакцию судьи, когда она увидела мою нотариально заверенную папку, но оснований отклонить ходатайство о присоединении этой петиции к делу у нее не было. Мне кажется, петиция — это хорошая возможность доносить до представителей власти, что фигурантов «дворцового дела» в обществе поддерживают и люди возмущены фактами уголовного преследования тех, кто вышел на мирную акцию. У меня есть ощущение, что все люди живут в разных реальностях, читают разные источники информации, и картины мира у всех из-за этого очень разные, а такие петиции как раз дают возможность построить мостик между одним миром и другим.

Как людям с другой картиной мира донести иначе нашу правду? Если им что-то начать доказывать, это будет воспринято как личное мнение, у такого высказывания априори нет веса. А когда люди видят, что есть официальная петиция, которую многие подписывают, — это позволяет как будто сказать, что мы — участники акций — нормальные живые люди, и нас таких много. Мы не агенты, проплаченные Западом, а просто люди, которые хотят жить другой жизнью. Так что, мне кажется, эта петиция в том числе повлияла на решение суда: на то, что мужу дали в итоге полтора года колонии, а не четыре, как запрашивал прокурор.

Я же следила за делами других фигурантов «дворцового дела» и видела, как происходил наш процесс: потерпевший постоянно менял показания, и суд воспринимал это как норму, а когда защита пыталась представить что-то более серьезное, чем материалы, характеризующие личность, это отклонялось. Так что я морально настраивалась на то, что Саше могут дать большой срок. Помню, мы тогда на суде много с ним переглядывались: очень выразительно общались взглядами, и когда судья зачитала решение, он мне показал пальцами: мол, не расстраивайся.

Мы тогда старались использовать все возможности невербалики, чтобы общаться через взгляды, жесты — очень маленькие, почти незаметные для других.

А потом начались звонки. Саша вот звонил недавно, а рядом со мной бегала дочь. Она пока еще не разговаривает и просто пищала в трубку что-то вроде «бе-ме»: какие-то очень нежные звуки издавала. Это был первый раз, когда Саша услышал ее голос.

Два раза после суда я ездила к Саше на свидания. Это, конечно, очень сильный эмоционально опыт: ты видишь человека, но не можешь к нему прикоснуться, вы не можете говорить достаточно откровенно, но при этом у вас есть целый час, когда вы можете слышать голоса друг друга. И ты стараешься глазами, жестами, интонацией передать всю любовь, которая бурлит внутри. Кажется, что ее настолько много, что сейчас она окрасит весь мир в самые нежные цвета.

Уходить от него потом, конечно, очень тяжело, но я так счастлива, что могу его теперь хотя бы видеть и слышать его голос. Мы на свидании стараемся не говорить друг другу каких-то фатальных слов, пытаемся шутить и общаться как раньше. Ощущение, что это просто такой странный формат встречи двух любящих людей, а контекст, что муж сидит по политически мотивированному делу совершенно ни за что, остается за кадром.

Я сказал: вот мой телефон, попробуйте написать и посмотрите, как это будет выглядеть. Доводы эти, конечно, не были услышаны, на меня составили протокол по ч. 1 ст. 20.3 КоАП (демонстрация нацистской символики — ОВД-Инфо). Я точно не помню, о чем был комментарий, в экспертизе изображения указано: «Человек, похожий на В. В. Путина, в форме солдата вермахта с нацистской свастикой на руках».

Больше суток я просидел в «обезьяннике», вечером 8 июля меня повезли в суд. Там я узнал, что полицейские заранее сделали запрос в избирком, чтобы узнать, являюсь ли я зарегистрированным кандидатом, то есть нужна ли санкция прокурора. Они заранее понимали, для чего все это делается.

Судья Центрального суда Воронежа по фамилии Александрова — это «ручная судья» для полиции, с ней уже сталкивались мои соратники. Даже самые кривые протоколы у нее заходят «на ура». В основу обвинения легла справка — скриншот из интернета о том, что такое телеграм и какие бывают каналы. Справку по ходатайству заявила [младший лейтенант] Есина, находясь в суде. Мой адвокат требовал ее отвода, так как она не является участником процесса и не имеет права заявлять ходатайства. Судья нам отказала, а ее ходатайства приняла, и это совершенно незаконно.

Кроме того, мы потребовали вызвать сотрудников Центра по противодействия экстремизму, написавших рапорты: не понятно, на каком основании они решили, что комментарий принадлежит мне. Там как минимум еще один публичный администратор, четыре скрытых администратора и владелец канала. Мы предоставили скриншот правил телеграма, где четко написано: публичный администратор не может писать от имени сообщества. Судья сказала, что наш источник не заслуживает доверия, тогда как предоставленным Есиной скриншотам верить можно, поскольку у нее не было мотива меня оговорить — мы наличие такого мотива не доказали.

Апелляция была в рекордные сроки — на следующий день. Среди прочих мы заявили ходатайство о приобщении аудиозаписи суда, которая доказывает, что в основу обвинения лег материал, полученный с процессуальными нарушениями. Судья Доровских отказал нам [в приобщении аудиозаписи к делу] и оставил решение в силе — пять суток ареста.

Изначально по моему округу собирался идти Гордеев, бывший губернатор. Позже они поменялись с Марковым, я думаю это было связано с моим намерением выдвигаться. Аннинский округ — самый протестный у нас, он не простой для единороссов, а у меня здесь высокий уровень поддержки. Я единственный оппозиционер в городе, и уже три года мы занимаемся гражданским активизмом в этом округе. Например, с помощью жителей, которых мы вытащили на протест в прошлом году, удалось остановить вырубку парка «Северный лес». Около 500 человек тогда вышли, для Воронежа это много. По данным социологии от июня, у меня более 20 процентов узнаваемости [в округе]. На мой взгляд, шансов у единороссов в округе не было.

2 августа Окружная избирательная комиссия лишила меня пассивного избирательного права и отказала в регистрации. Решение зачитывал неизвестный человек: он не председатель и не секретарь, их я знаю в лицо. Он не представился, в документах его фамилии нет. Комиссия проголосовала единогласно.

Ранее председатель комиссии Иванов мне позвонил и предложил сняться «по-хорошему». Сказал: зачем вам это нужно, мы все равно вас снимем, тогда будет шумиха вокруг вашего имени, что вы экстремист, это повлияет на вашу репутацию. Они попытались не пачкаться в этом, потому что все понимают, что это сфабрикованное дело. Я отказался.

16 августа Воронежский областной суд отклонил наш иск против избиркома. На заседании присутствовала член комиссии, которая прокомментировала мое снятие так: «К счастью, вновь принятые законы позволяют нам снимать таких недостойных, как вы, кандидатов».

Мы с адвокатом уже подали кассацию, будем судиться до конца, пойдем в ЕСПЧ.

В это же время в Следственный комитет обратился сотрудник Росгвардии с заявлением: якобы во время задержания Эльдар нанес ему не менее одного удара ногой по правому бедру, от чего он «испытал физическую боль и моральные страдания». Эльдара задержали. С тех пор Ленинский районный суд ему периодически, раз в месяц, продлевает срок меры пресечения в виде заключения под стражей.

Я уверен, что возбуждение уголовного дела в отношении Эльдара связано с тем, что его избили на акции. Если бы его просто задержали и он бы не получил травму, его бы, как и других задержанных, привлекли к административной ответственности. Но его избили: превышение полномочий со стороны сотрудников Росгвардии нужно было как-то прикрыть, вот и появилось уголовное дело.

В первые дни следователь говорила, что расследование нужно завершить в течение десяти суток. Она очень торопилась: присылала мне уведомления о проведении следственных действий чуть ли не каждый день. Нам многократно предлагали признать вину, обещая прекращение уголовного дела за примирением с потерпевшим или прекращение уголовного дела с назначением судебного штрафа. Но после того как Эльдар четко обозначил свою позицию: что преступление он не совершал и росгвардейцев не бил, — следственные действия прекратились и не ведутся уже около двух месяцев.

Что делаю я? Пишу жалобы прокурору Адмиралтейского района и следственным органам на превышение разумных сроков судопроизводства, пытаюсь это дело всячески ускорить. Пока реакция нулевая.

В последний раз срок пребывания под стражей ему продлили до 2 июля. Я подал апелляционную жалобу. Она будет рассматриваться судом 1 июля — то есть буквально за сутки до истечения срока ареста, который мы и обжалуем.

Удивительно еще и то, что у следственных органов есть видеозапись «избиения». Они нашли ее в ютубе. Там в одном из моментов четко видно, как Эльдара задерживают четверо сотрудников Росгвардии и применяют к нему физическую силу. На видеозаписи видно, что мой подзащитный в этот момент точно не мог никого ударить. Несмотря на это, уголовное дело возбуждено и очень долго уже расследуется. Эльдару грозит до пяти лет лишения свободы.

Юля очень точно сказала, когда объявляла голодовку: «Государство ведь трус. Оно не мужик. Не по-феминистски это звучит, но зато правда. Государство пытается укатать всех неугодных режиму людей чужими руками. И вот Булатов эту роль пока хорошо исполняет. Когда государству выгодно, оно его слушает. Когда не выгодно — выставляет неадекватным».

Так было, когда я обратилась в полицию с заявлением на Булатова. У меня на телефоне было 47 пропущенных от него. Он звонил регулярно и продолжает это делать, несмотря на то что находится у меня в черном списке. Я пошла в полицию, говорю: он мне звонит, говорит гадости, называет еврейкой, угрожает мне и моей дочери. Что делает нормальное государство [в таких случаях]? Пытается провести проверку, дальше выписывает охранный ордер, и если этот человек полезет ко мне снова хоть с каким-то вопросом, он за это получит какое-то наказание.

Что делает наше государство? Звонит Булатову, дальше участковый вызывает меня к себе и говорит: «Вы же знаете, он неадекватный. Мне вся полиция сочувствует. Я ему звонил полтора часа и чуть не умер. Он мне сказал, что ему ФСБ велела вас довести, поэтому он вам будет звонить. Я тут ничего не могу сделать».

Булатов не успокаивается. Он пишет на меня заявления. Обвиняет меня в нарушении санитарно-эпидемиологических правил во время эпидемии коронавируса, в гей-пропаганде и экстремизме. Это заявления, по которым меня допрашивали. Сколько их всего было, неизвестно.

Если бы Булатов имел хоть какую-то власть, я бы уже была объявлена экстремистом и была бы, как минимум, дважды судима по административным статьям. Но в итоге мне даже за нарушение во время коронавируса штраф не выписали. Только погрозили пальцем. По сути Булатов проиграл. Я не пострадала, мне все равно.

Государству ведь тоже не выгодно сильно на меня давить. Вы представляете, когда тетеньку 52 лет, ростом 150 сантиметров, воспитывающую половину детей Комсомольска-на-Амуре, вдруг объявят экстремистом. Это сейчас, когда Юлю судят, мне народ выражает сочувствие, но на баррикады не идет. А тут может же как с Фургалом в Хабаровске получиться.

У нас в селе люди в большинстве своем неспособны бороться за себя и свое будущее. У нас есть народ, который не согласен с нынешней политической ситуацией, но они больше заняты семьей, вылезанием из долгов, кредитов, ипотек. Народ запуган. Есть вот эти мамочки многодетные, которым выплатят 10 тысяч раз в месяц за ребенка, и они считают, что им Путин так помог, что он Бог. Они идут в это «Красное и белое», по скидкам пиво покупают — и довольны, счастливы, у них жизнь прекрасна. У нас много таких людей, понятно, не все.

Чат в Вайбере «Квасниковка — Активисты» у нас создан достаточно давно. Моя мама — активистка нашего села. Она семь лет боролась за строительство дороги тут, и депутат посоветовал нам создать чат, чтобы местные жители там писали именно про ситуацию с дорогой. Мы эту проблему решили, начали другие всплывать: по поводу газа, с питанием, какие-то бытовые вопросы. Кто-то роликами делился, кто продавал что-нибудь. Около 170 человек было в чате.

21 января я написала: «Давайте выйдем 23 января к своим домам в поддержку». Я понимала, что созывать на какую-то площадь людей бессмысленно. Народ у нас вечно занятой, у них дети и свои личные проблемы. Я писала: «Кто хочет, можете взять с собой плакаты „Я против власти“, „Я против пенсионной реформы“ — все, что вас не устраивает, вы можете написать на плакате. А я проеду на машине, сниму ролик, потом мы этим роликом покажем, что даже люди в Квасниковке могут быть с чем-то не согласны». Изначально такой посыл был.

В чате была девушка, местная жительница, она начала писать, что это пропаганда, что мне заплатили и я агент Америки. «Я на вас сейчас в полицию заявлю», — начала меня оскорблять. Я удалила ее. Другие начали писать, зачем я удаляю людей. Они начали ругаться между собой, уже даже не из-за политики, а просто по другой теме. Я подумала, что это сейчас до такой точки кипения дойдет, что приведет к чему-то плохому, поэтому я удалила чат. Основная информация у нас все равно была в инстаграме, все люди уже там были. В Вайбере последнее время кто-то свою рекламу выставлял, кто-то видео какие-то присылал, в общем, спам, грубо говоря.

В тот же день к моей маме приехали на работу с предостережением о недопустимости нарушений на последующих акциях. Я прописана у бабушки, а жила тогда в Саратове, поэтому со мной они не встретились. Мама у меня ИП — директор и продавец в магазине. Меня начали разыскивать. Опросили маму и соседей по поводу ситуации в чате. Она была шокирована: из-за какой-то переписки к ней пришли. Всерьез это не воспринималось.

Как мне позднее сообщили, у полиции есть специалисты, которые отслеживают переписки во всех чатах. Какой-то специалист якобы обнаружил нашу переписку. По факту я думаю, что это ложь и вот эта женщина, которую я удалила, вызвала полицию и написала заявление.

Судья меня как будто заставляла поверить, что я действительно являюсь организатором акции. Она меня как только не убеждала и на все возможные доводы отвечала: «Ну, это другая ситуация». Меня это больше забавило — убедить человека в том, что он виновен. Не объяснить как-то, а именно убедить.

Судья спросила меня, где я работаю.

— Нигде не работаю.

— Чем занимаешься?

— Помогаю маме.

— Какая у тебя зарплата?

— Ну, может, тысяч 15 в месяц.

Я думаю, она просто поняла, что на 15 тысяч в месяц большой штраф не назначишь. А по моей статье минимальный штраф — от 20 тысяч.

14 мая у меня только начались обязательные работы. Это все очень долго шло до приставов, потом до меня. Пристав направил меня на кладбище. Говорит, либо в больницу, либо на кладбище. Ну, мне до кладбища — на велосипед села и поехала, а до больницы нужно на маршрутку садиться.

Работала неделю по четыре часа в день. Директор кладбища был не особо адекватный. В первый день попросил меня вымыть вагончик, в котором сидят работники: стены, потолки, мебель. Где-то два с половиной часа я там безостановочно все мыла. В другие дни он меня по оврагам направил. В эти овраги выкидывают мусор: цветы эти искусственные, бутылки, склянки. Вот он меня заставил участок в три или четыре километра убирать. А я все тщательно убираю, если банка валяется, я ее обязательно подниму. Провалилась там, поцарапалась. Там гора такая: ветки сухие напилены, и вот в этой траве и венки старые, и битые банки, бутылки. Чего там только нет.

Я вообще эти места не очень понимаю, я больше за кремацию. У нас еще здесь на кладбище оползни были, находили кости человеческие, поэтому я вообще туда не хожу. Стараюсь избегать этого места, но здесь пришлось себя пересилить. Какого-то испуга или неприязни у меня не было. Никто тебя не заставляет, над душой не стоит. Директор — да, наверное, не совсем в себе человек. Другие ребята, которые там работают, доброжелательные. Говорят: «Отдохни, чай попей», — что-то подсказывают, помогают, даже поддерживают, говорят: «За нас за всех отрабатываешь». Я не скажу, что у меня травма от этого осталась.

Испугать меня не испугали. Нервы больше помотали моей маме. Когда у меня прошли суды, я уже участвовала в других акциях — 14 февраля и 21 апреля. Единственное, что я поняла, — что судебная система умерла. За то, что ты обсудил с людьми какую-то идею, тебя могут осудить. Это дико.

У нас в селе пошла волна возмущения, и до многих начало доходить, что к ним могут тоже просто прийти. Люди, которые даже не хотели вникать в политику, заинтересовались. Они начали смотреть ролики, расследования Навального. Просто когда это происходит где-то в Москве, не с твоим знакомым, людям здесь тяжело это понять. Они думают, что это происходит далеко, на другой планете, а когда это происходит рядом, с соседом, они уже начинают задумываться. Раньше мы это обсуждали среди 170 человек в чате, теперь об этом знают куда больше народу. Я из всех ситуаций пытаюсь вычленить положительное.