Он не принимал участия в протестах. После работы [Владимир] поехал на самокате в центр. Так как Садовое [кольцо] было перекрыто, его развернули на другую улицу. Он попал в толпу на Трубной площади. Дальше ОМОН взял людей в кольцо, его и еще примерно 20 человек утащили в автозак.

Следующие три часа Владимира катали в автозаке по всей Москве. Сначала их [задержанных] увезли на запад, развернулись, не довезли ни до какого отделения и поехали на северо-восток и, по итогу, привезли в ОВД «Ломоносовский» (в Юго-западном округе столицы — ОВД-Инфо). Минут 40 их держали в автозаке у ОВД, никуда не выпуская. Потом их завели в отдел и заперли в общей комнате. В «Ломоносовском» вообще был трэш.

Протокол доставления оформили в районе 3:15 ночи, хотя в отдел доставили где-то в половину двенадцатого. Людям не давали даже воды, и не принимали для них передачки и нашу воду. Я стояла рядом с группой людей: там были чьи-то родители, девушка и молодой человек. Мы стоим, у нас ничего не берут, тут приезжает, как он сказал, «бывший гвардии майор» — пьяный в хлам.

«Майор» приехал с подарочным пакетом, из которого торчала коробка конфет и бутылка алкоголя. Он звонит в ОВД, говорит: «Бывший гвардии майор приехал, откройте мне дверку по-быстренькому». Его впустили, минут через пять он вышел с парнем, парень весь такой намажористый, ну и «майор» тоже намажористый. Пакета у «майора» уже не было. Он сел с парнем в машину и уехали. За рулем машины был кто-то еще.

Перед тем, как «майор» заходил в ОВД, я его спросила:

— Может быть, вы хотя бы воды передадите? Как бывший сотрудник, вы должны понимать, что полнейшая дичь происходит.

На это он ответил:

— Нам всем с утра Собянин сказал так: всех, кого вечером задержат, надо помариновать. Посидят, ничего с ними не случится.

Воду нам удалось передать в половину третьего, до этого мы несколько раз звонили на 112 и жаловались. На входе в ОВД сидел агрессивный молодой человек с калашом (автоматом Калашниковам — ОВД-Инфо) и в бронике. Калаш он чуть ли не в лицо совал, показывая: не надо у меня ничего спрашивать.

На утро задержанных перевезли в ОВД «Обручевский», он там рядом, в Черемушках. Там было приятнее: у меня взяли воду, передачку. Потом его вернули в «Ломоносовский» ОВД ночевать. Во вторник утром их повезли в суд, но в суде они в итоге были только вечером. Я отпросилась после работы, и приехала в суд в районе шести, но заседание еще не началось. У нас был адвокат и представитель с его [Гельмеля] работы, из крупной западной компании.

Есть выписки с работы, куда он входил по электронному пропуску, есть транзакции в кафе, покупка книги днем именно с его стационарного компьютера — все это доказывает, что он в субботу работал, а не участвовал в протестах. Его карточка «Тройка» подключена к системе «Город»: можно отследить, в какие станции он заходил.

Заседание началось в 21:15, но мы увидели на сайте Гагаринского суда, что решение об аресте по его делу было опубликовано еще в пять вечера! Судья на вопрос об этом ухмыльнулся и ответил:

— Ну, удалите это.

Никакие наши доказательства судья не слушал и дал 10 суток ареста.

[Владимир] сидит сейчас в спецприемнике номер один, вчера в спецприемник приезжали следователи из Чертаново по делу по 212-й статье (массовые беспорядки — ОВД-Инфо). Хотели брать кровь на анализ ДНК и фотографировать.

От этого вроде практически все отказались. Следователь звонил кому-то, на него кричали, почему он фотографии не сделал, следователь отвечал: «Ну, попробуй их заставь».

Он тоже отказался от такого освидетельствования на ДНК, я сразу отправила туда адвоката, его долго не пускали. Потом пустили буквально на пять минут, чтобы подписать документы по апелляции на арест.

В протоколе у него [Владимира] написано, что он участвовал в акции с 14:00 и до момента задержания. Насколько я знаю, он дал показания следователям (по делу о «массовых беспорядках» — ОВД-Инфо), что это не так, и что у нас есть доказательства.

Я участвую в [протестных] акциях, был практически на всех, но раньше меня никогда не задерживали. Не буду скрывать, я собирался посетить митинг. Я живу в центре, бегаю каждое утро. Парк Осипа Бове, который у меня рядом с домом и рядом как раз с Мосгордумой, закрыли на весь день, хотя по выходным он всегда открыт. Охрана мне объяснила, что в городе акция, и парк закрыли на всякий случай. Можно по Strava (мобильное приложение для любителей бега — ОВД-Инфо) посмотреть: я каждый день пробегаю пять километров либо по городу, либо по парку. Я побежал по городу. Так как я планировал выйти [на акцию], решил сбегать на Тверскую, посмотреть, чего там и как.

Я обежал несколько кругов вокруг мэрии, фотографировал. Несколько раз на меня наехали полицейские: чего фоткаешь? Хотя вроде бы это можно. Я остановился и стал фоткать автозаки, которые в огромном количестве стояли в Вознесенском переулке. На меня неспешно пошли двое полицейских. Я решил: ну ладно, бегу дальше. Я пробежал квартал, тут с разных сторон на меня начали набегать росгвардейцы.

Мне пришлось отпрыгнуть на проезжую часть, из-за автозака выскочил какой-то боров, который со всей дури ударил ногой мне по ноге. Остальные меня повалили и стали дубасить. Это было в 11 часов 5 минут утра. Я взял контакты ребят, которых тоже задержали. Они говорят, что могут выступить как свидетели, они все это видели.

Меня запихали в автозак, там полицейский спрашивает:

— Ты же просто бегал?

— Ну да.

И полицейские начали ржать. Сказали, что подумали, что я убегаю. Когда меня валили, я кричал:

— За что?

— А зачем убегал?

Может быть, это была ошибка, но я вешу 73 килограмма, эти ребята меня бы и вдвоем остановили, и не надо было меня избивать. Меня сначала избили на дороге, потом на тротуаре.

Затем меня пересадили в другой автозак, я там просидел один, наверное, час. Автозак куда-то поехал, подъехал к другому автозаку, меня насильно пересадили туда. У меня сразу начала болеть нога. Как только меня задержали, я связался с ОВД-Инфо, там мне сказали, что я могу вызвать врача. Я потребовал врача — мне не предоставили.

Врач приехал уже в ОВД, сказал, что нужно вести на рентген. Полицейские не хотели отпускать, потребовали с меня объяснительную. Я отказался, сославшись на 51-ю статью Конституции, потребовал общаться в присутствии адвоката. Они говорят, что адвоката у меня нет, я ответил, что адвокат стоит на проходной, и его не пускают.

В результате я уехал на скорой в травмпункт, в травмпункте сделали рентген, сказали, что у меня перелом, отвезли в больницу. Я сейчас прохожу обследования. Врач сказал, у меня на спине какие-то ссадины. Я не вижу спину, не знаю, насколько это глобально. Но по спине ногами мне били. Синяки у меня на обеих ногах, одна из них — сломана.

Я бегаю пять километров, Strava показывает, что я пробежал 4 километра 900 метров, через 100 метров я должен был остановиться. После бега я был обезвожен, но воду мне не давали. Я сидел и офигевал в жарком автозаке. Может, у них были предпосылки уточнить, хрен ли я снимаю, может, они и правда подумали, что я убегаю. Но то, как меня избивали, покрывает все это. У меня есть ощущение: если меня задержали, я был в чем-то не прав, пытаюсь найти логику. Я лежу сейчас со сломанной ногой, но стараюсь с юмором к этому относиться.

Все началось с того, что в июне на адрес коррекционной школы Кунгура пришло заключение о том, что здание признано аварийным и в новом году там невозможно начать учебный процесс. Я узнала об этом абсолютно случайно и поняла, что город, можно сказать, спит, об этом никто не знает. Одновременно с этим аварийным признали здание театра молодежи. Он, как и коррекционная школа, находятся в центре города. Возможно, власть освобождает центр под какие-то свои интересы.

Я начала сотрудничать со СМИ, рассказывать о ситуации. Нас, как родителей детей с ограниченными возможностями здоровья, не устроило, что дети будут распределены по трем частям города. Нам предлагают два помещения в центре города, причем в одном — большие трещины, есть движение фундамента, его в одночасье тоже могут признать аварийным. Часть детей отправят в [общеобразовательную] школу в микрорайон Нагорный на окраину города.

В чем негодование родителей? Отправят старшеклассников со своими особенностями развития: у кого-то двигательный аппарат, у кого-то неврологические показания. Ни с ребятами из коррекционной школы, ни со школьниками в Нагорном не проведена никакая работа. Ничего не сделано, чтобы ребята нормально адаптировались. Нам обещают, что они [с учениками общеобразовательной школы] нигде не будут сталкиваться, кроме раздевалки и столовой. Но дети есть дети: на улице они сталкиваться будут.

Еще почему мы против: Нагорный — на окраине, а в коррекционную школу ездят дети со всего города. Многим придется добираться с пересадками, а на Урале зимы бывают под -40. Школьный автобус обещают, но только от центра города. Некоторым придется на дорогу тратить по часу, многие из детей в силу своих особенностей не смогут это спокойно переносить.

Мы впятером пришли на городской праздник в одинаковых футболках [с лозунгом за сохранение коррекционной школы], не подозревая, что мы якобы организовали какое-то несогласованное мероприятие. Мы растворились в тысячной толпе людей, которые смотрели концерт со сцены.

Неоднократно мимо меня, мимо других мам ходили представители полиции, был начальник управления молодежи, культуры и спорта администрации Кунгура. Я стояла в пяти метрах от него, он прекрасно меня видел. Ничего не предвещало, что на нас напишут анонимную жалобу мэру именно из этого управления. Это даже смешно.

Мэру поступил «тревожный звоночек», он побежал жаловаться на нас, что мы такие нерадивые. Многие боятся, а я часто поднимаю в Кунгуре острые, наболевшие проблемы: например, о высоких тарифах ЖКУ — самых дорогих в Пермском крае — как и ценах на проезд. Я администрации как бельмо на глазу — можете погуглить. Думаю, в дальнейшем возможны какие-то провокации в отношении меня.

Мэр подал обращение в прокуратуру, прокуратура сработала быстро: это не в ее компетенции, она направила обращение в полицию. Когда мэр решил отозвать жалобу, он тоже обратился в прокуратуру. По факту, обращение уже находилось в полиции. Полиция провела опрос мам. Все воспользовались 51-й статьей Конституции и не стали свидетельствовать против себя.

Я до сих пор не понимаю, почему под обращением мэра и под отзывом обращения две совершенно разные подписи. Мэр города в отпуске. Может быть, у кого-то есть право представлять интересы мэра, в юридических нюансах я не разбираюсь. Я обратила внимание, потому что я хорошо знаю подпись мэра, у меня много ответов от него на разные обращения. Такой подписи я никогда не видела на документах администрации Кунгура.

Должен был рассматриваться вопрос ограничения сроков ознакомления Куракина с уголовным делом. Публика ходит на заседания к Куракину. Людей много, они активны, приходят представители прессы.

Мы знали, что заседание будет закрытым, но оглашение решения не может быть закрытым в принципе. Против Куракина огромное уголовное дело почти десятилетней давности, в нем 25 томов. Ему хотят дать всего пять дней, чтобы с делом ознакомиться — таково ходатайство следователя Копыловой. Именно этому посвящены заседания.

Пришло человек 30–40. Они не проходили в зал, часть была на улице, часть внутри, на первом этаже Реутовского суда. Заседание должно было начаться в 10 утра, но оно все не начиналось.

В какой-то момент из зала предполагаемого судебного заседания вышли 16 человек — ребята в масках, усиленной экипировке, тактических перчатках. Как мы потом выяснили, это были сотрудники Группы быстрого реагирования Управления службы судебных приставов по Московской области. Грубо говоря, спецназ судебных приставов.

Спецназовцы вышли, стали грубо, жестко отталкивать людей от зала заседаний, создали, по сути дела, кордон на первом этаже, полностью перегородили вестибюль. С ними была перепалка — люди, которых они толкали, возмущались. В какой-то момент они получили команду тупо всех выкидывать из здания суда, что и начали делать.

Я в этот момент стоял у окошка приемной, хотел узнать, пригласят ли меня в зал суда как журналиста. Мы, Sota. Vision, направляли аккредитацию, заявку с моей фамилией распечатали. Я увидел мочилово, визг, ор, женщины на полу лежали. Их толкнули на железную ограду, одной женщине серьезно повредили ногу, она сейчас с палочкой ходит.

Только я начал снимать, три человека бросились на меня. Единственной целью атаки, судя по всему, было отнять у меня телефон. Я сгруппировался, телефон зажал в руках, руки сцепил. Не могу сказать, что меня прямо избивали, они действовали относительно аккуратно, но пытались сделать все, чтобы я разжал руки: наносили несильные удары, применили удушающий прием, выкручивали руки, наступили на ногу.

Затем поволокли через черный ход, доволокли до отделения полиции. По дороге у меня ботинок где-то остался, телефон у них получилось отобрать. Мои вещи — кошелек, паспорт, рюкзак — остались где-то там на входе [в суд], а меня закинули уже в отделение полиции. Вслед за мной завели еще человека четыре. Как минимум один из них — тоже журналист, на нем прямо пресс-карта болталась.

В полиции на нас составили протокол по статье КоАП 17.3, неподчинение законному распоряжению судебного пристава. Насколько я знаю, протоколы составили на меня и активиста Константина Котова.

Насколько я знаю, было три заседания [по ходатайству об ограничении сроков ознакомления с делом]. Первый раз заседание отложили: следователь пришла, увидела большое количество людей… Заседание отложили по инициативе прокурора, он сказал, что следователю стало плохо. Буквально так. Не знаю, стало ли ей плохо на самом деле или нет.

На втором заседании уже было четыре спецназовца, были какие-то скандалы. Следователь вышла с ходатайством о том, чтобы процесс проходил в закрытом режиме, ссылаясь на якобы угрозы, что публика мешает вести процесс. Единственной целью всего этого было удалить людей. Логики я в этом не вижу: они привлекли максимум внимания к тому, что происходит.

Если быть до конца откровенным, публика у Евгения Куракина, его друзья, активисты настроены не то чтобы агрессивно, но причиняют правоохранителям дискомфорт. Отчасти это связано с тем, что сам Куракин постоянно сталкивается с полным беспределом. Посетители требуют, чтобы соблюдался закон, обеспечивали трансляцию заседаний, пускали слушателей, доступа к защитников к подзащитному. Всегда происходит какая-то ругань, это жутко бесит следователя.

Например, я был уже не в Реутовском, а в Московском областном суде, где была апелляция на продление ареста Куракину. Там тоже слушателей вообще не пустили в зал, а нас, как журналистов, пригласили, но сказали, что в съемке отказано. Мы уселись, чтобы писать репортаж, и нас все равно вывели.

Травмы — это громко сказано, у меня ссадины, ушибы, царапина. Я сходил в травмпункт, у меня есть справка. Заявление в реутовское отделение полиции уже написали, вряд ли это будет результативно. Планирую и другие действия по обжалованию.

У нас в городе есть замечательный человек, создатель «Школы общественного защитника» Сергей Юрьевич Тиунов. Он профессиональный юрист, но юрист от народа.

Тиунов подавал заявки на проведение акции за отзыв гордумы седьмого созыва, недоверие губернатору, недоверие мэру. Он подавал онлайн несколько дней подряд, ему все отказывали и отказывали, а потом — прокололись. На его заявку от 21 июня реакция пришла не 24 июня, как нужно по закону, а 25-го! Это значит, акция получилась согласованной.

Тиунов обратился в суд из-за несогласования акций. Сам факт согласованности митинга вскрылся в апелляционном суде — Свердловском областном. На заседании облсуда судья и говорит:

— Почему вы жалуетесь? На 7 июля акция вам согласована.

Там сидел представитель администрации, он почернел. Для Тиунова это тоже было неожиданностью, он очень обрадовался. Но эта позиция судьи не была зафиксирована, потому что иск был не конкретно о 7 июля, а вообще о необоснованных отказах в согласовании акций. В иске Тиунову облсуд отказал.

Мы вышли, последствия мы знали. Нам удалось простоять только 10 минут. Нас — тех, кто стоял с плакатами — было человек 7–8. Мы стояли на тротуарчике, за нашими спинами было ограждение временной городской ярмарки.

Мы пришли ровно в 12 и развернули плакаты. Мы уже видели, что стояли автозаки, полицейские. К нам тут же подошли, стали требовать свернуть плакаты и прекратить. Командовал подполковник полиции Антон Трошин. Он дал нам пять минут, чтобы уйти самим, после чего Тиунова задержали и остальных. Я сама пошла в автозак.

У Тиунова был плакат «Долой сказочного дятла». Тиунов мне объяснил, что дятел, по-моему, по-украински — это одно нехорошее слово. Всем понятно, кто такой дятел. Это персонаж, конечно, из федеральной повестки, а не региональной.

У меня был плакат — пустой лист бумаги. На обороте его было написано «Репрессии против Навального — репрессии против каждого из нас. Это наша страна». У меня не было плаката по заявленной тематике акции, так что я взяла этот и повернула обратной стороной. Ментам все не нравилось, но требования нам предъявлял только Антон Трошин.

Мы хотим привлечь его к ответственности: на видео зафиксировано, как он ударил меня кулаком в спину, когда я была на полпути к автозаку. Я сама шла, а он решил меня подогнать ударом. Если он под камеры напротив мэрии такое вытворяет, можно представить, что он делает, когда никто не видит.

Тиунова он ударил в живот уже в полиции. Там, куда ударил Трошин, у Тиунова грыжа, он тоже намерен подавать жалобу. Трошин понял, что дело плохо: подходил ко мне в коридоре суда, предлагал поговорить.

Судили пока только Балдина (15 суток) и Тиунова (5 суток), потому что их задерживают уже не первый раз на таких мероприятиях. Мы знали, что Балдина и Тиунова оставят на «сутки», тут же оппозиция собралась и привезла воду и все, что нужно.

На суде Тиунов заявил отвод всем судьям Российской Федерации за сотрудничество с режимом, и судье Лобановой в частности. Но судья Лобанова — особый человек. Из всех судей Екатеринбурга, которых я видела, она — самый порядочный человек. Она не могла Тиунову не дать хоть что-то, потому и пять суток.

Виктора Балдина я знаю с его детства. Ему дали 15 суток, а он тяжело болен — видно, что с ним что-то не так. Это связано с легкими. Он начал обследование, но не завершил его. Находясь в ИВС, он не может продолжить лечение: курс ему не прописан. Я говорила с врачом в ИВС, она сказала, что постарается уделить Балдину максимум внимания.

В Екатеринбурге есть спецприемник, но, видимо, в связи с приездом Путина, туда попрятали мигрантов, бомжей. Места там не осталось, арестованных за нашу акцию привезли в ИВС в центре города. ИВС при ГУ МВД [по Свердловской области].

Виктор Балдин ездил в Москву на референдум (имеется в виду акция сторонников Вячеслава Мальцева 5 ноября 2017 года — ОВД-Инфо), он это не скрывал и не скрывает. На планшете Балдина была наклейка оттуда, он отдал планшет Дмитрию из Нижнего Тагила. В полиции изъяли все телефоны, и планшет в том числе: даже не составив протоколы и заявив нам, что мы поражены в правах. Телефоны потом вернули, а планшет с наклейкой — нет. Еще у Дмитрия изъяли деньги: на купюрах было написано «Путин — враг России».

Плакат у меня изъяли: ему уже два года, но ничего, я новый сделаю, мне не жалко. То, что на акции я держала его пустой стороной, их не волновало — на видео у них зафиксировано, как я его достаю, и в какой-то момент плакат повернут надписью к камере.

Приморье — не единственный регион, где местное законодательство о митингах противоречит федеральному и его пытаются изменить по суду. Недавно ОВД-Инфо писал, что это удалось в Тверской области. В апреле 2019 года юристы ОВД-Инфо и Правозащитного центра «Мемориал» направили жалобы в Генпрокуратуру на положения законов о митингах в Оренбургской области, Адыгее, Бурятии, Ямало-Ненецком автономном округе и Сахалинской области. ОВД-Инфо также выпускал спецпроект «Территория нельзя» — он в деталях описывает, где в российских городах запрещено митинговать, а где нет.

Необходимость оспаривания положений закона о митингах Приморского края давно витала в воздухе из-за многочисленных запретов. В начале года появились и желающие идти в суд.

14 января 2019 года коммунисты обратились с уведомлением о проведении митинга против строительства центра по хранению радиоактивных отходов. Они хотели провести его на центральной площади Владивостока и получили отказ по совершенно неожиданному поводу.

Власти сослались на то, что рядом строится собор, а у нас нельзя митинговать рядом с культовыми зданиями. Собор строится, сейчас там работает часовня, но на него уже водрузили купола, его внешний облик сформировался — потому власти говорят о наличии собора.

Затем, 11 февраля, люди из движений «Открытая Россия» и «Маяк» хотели провести мероприятия в память о Борисе Немцове в день его смерти. Подали два уведомления, одно касалось проведения шествия, другое — митинга. Они получили отказ с необычной формулировкой: рядом находится спортивное сооружение. В центре Владивостока практически нельзя проводить публичные мероприятия: повсюду либо религиозные сооружения, либо какие-нибудь суды…

В краевой закон в 2012 и 2018 годах внесли ограничения, которые запрещают шествия на тротуарах. Еще этот закон запрещает проведение собраний, митингов, шествий и демонстраций в пределах 100 метров от рынков, вокзалов, аэропортов, торгово-развлекательных центров, образовательных и медицинских организаций, зданий, в которых располагаются учреждения, занимающиеся последствиями чрезвычайных ситуаций.

Запреты в нашем законе не уникальны, почти во всех регионах присутствуют похожие нормы. Где-то ограничений больше, где-то меньше, где-то расстояния от объектов должны быть 30–50 метров, а где-то и 150–200. Количество запретов полностью отдано на откуп депутатов.

В интересах организаторов этих акций мы вместе с коллегой обратились в Приморский краевой суд с административными исковыми заявлениями. Целью наших исков была проверка запретов на соответствие части 2.2 федерального закона «О собраниях» и части 11 Европейской конвенции по правам человека.

С культовыми зданиями получается еще такой интересный момент: кафедральный собор был построен после того, как ограничения в краевом законе уже были установлены. Получается, администрация Владивостока выдала разрешение на строительство собора рядом с центральной площадью, ограничив право жителей на митинги в центре города.

Приморский краевой суд в подробности вдаваться не стал. Законодательное собрание имеет право устанавливать подобные ограничения? Имеет. Значит, все в порядке. Суд отказался приобщать к делу видеозапись заседания заксобрания, на котором принимался один из оспариваемых запретов.

На записи видно, что в заксобрании не обсуждали, что целью принятия этих поправок должна быть защита прав и свобод граждан, обеспечение правопорядка. Не говорилось, что существует какая-то проблема. Депутаты говорили, что региональный закон нужно привести в соответствие с федеральным. Судья даже не стал изучать, чем руководствовались депутаты, когда ограничения устанавливали.

Суд просто заслушал позиции сторон и удалился в совещательную комнату для принятия решения, только отклонил ходатайство о приобщении видеозаписи. Мы полностью раскрыли свою позицию: рассказали о массовых культурных и спортивных мероприятий, которые в центре Владивостока разрешают. Касательно запрета акций на тротуарах, мы привели пример шествия 28 января 2018 года в связи с «забастовкой избирателей». МВД тогда отчиталось, что во Владивостоке был обеспечен порядок. Получается, полиция признает, что при ее содействии можно обеспечить порядок в ходе шествия по тротуарам, а краевые депутаты ввели абсолютный запрет.

Мы подали апелляционную жалобу в Верховный суд и обратились в ЕСПЧ, потому что у наших доверителей отсутствуют средства правовой защиты внутри государства.

На прошлой неделе в пятницу и в субботу проходил пятый съезд Всемирного курултая башкир. Это мероприятие организовано администрацией главы республики Башкортостан. И не в интересах людей, а для реализации целей, которые преследует врио [главы республики] Хабиров. Поскольку у нас наиболее активный электорат республики — башкиры, то, я думаю, таким образом он решил заручиться их поддержкой. Фактически — это предвыборная агитация [за Хабирова].

Делегатов на курултай избирали по районам. И приняли все меры, чтобы на их места избирались чиновники или бюджетники. Но не везде получилось так, как они хотели. Туда попали и реальные представители общественности. Когда они это увидели — было уже поздно. Поэтому они начали их тупо вычеркивать из списков [делегатов]. Вот уровень такой администрации главы. Также туда не допускали и делегатов из-за рубежа.

На первый день съезда все же попали представители общественной организации «Башкорт». Но главу этого объединения, Фаиля Алсынова, задержали еще на входе. Затем полицейские задержали и члена «Башкорта» Ильмира Мухаметьярова, когда он сказал в зале, что делегатов не пускают на съезд.

Меня на курултай не пригласили, и я заведомо знала, что если я туда приду — то меня оттуда выведут. Я заглянула в интернет, увидела, что произошло с Алсыновым и Мухаметьяровым. В первый день я приехать не успела, поэтому решила посетить второй день съезда, который проходил у [горы] Торатау.

Перед этим я объявила [у себя на странице во «ВКонтакте»], что предлагаю в рамках этого мероприятия собрать Совет башкирских родов, чтобы определить порядок выдвижения кандидатов на муниципальных выборах.

В субботу в 7:30 утра мне начали стучать в дверь. Никто не представился, поэтому я не стала открывать. Стуки в дверь повторились еще два раза до моего выхода из дома. Ну я привыкла к такому — это у нас норма.

Где-то в час [по местному времени] я разместила на своей странице объявление, что я выезжаю на «Торатау йыйыны» и буду справа от въезда на мероприятие. Чтобы меня нашли те, кто увидел объявление о сборе Совета.

Вышла из дома. Оказалось, что около подъезда меня ждут пять сотрудников правоохранительных органов на двух машинах. Они сразу ко мне подошли и предложили проехать вместе с ними в ФСБ. Предъявили повестку, якобы я прохожу свидетелем по уголовному делу. По какому — мне не сказали.

Я написала в повестке, что УПК предусматривает режим труда и отдыха. Сегодня суббота, выходной. Я не могу явиться. Явлюсь в первый рабочий день — в понедельник, в то же время. Сфотографировала повестку и опубликовала на своей странице, потому что меня же там люди ждали на курултае. Но я уже понимала, что вряд ли дотуда доеду.

После того как я сказала, что не поеду, сотрудники правоохранительных органов схватили меня и поволокли в машину. Я им сказала, что у меня охраняемый законом статус выдвинутого кандидата на должность главы республики Башкортостан. Они ответили — знаем.

Меня начали силой запихивать в машину, давить мне на голову. В этот момент я подумала, что они повредили мне шейный позвонок. Потом меня долго возили по городу и в конце концов довезли до здания ФСБ. Я им сказала: «У меня что-то с шейным позвонком. Вы могли мне его повредить. Вызовите, пожалуйста, скорую, потому что нужно сначала определить мое состояние. Мне нельзя двигаться, вы же понимаете, что такое возможная травма позвоночника».

Услышав это, они отреагировали прямо противоположным образом. Меня схватили, вытащили волоком из машины. И потащили за плечи. Боль была адская. Почему-то я повисла на коже своих плеч — когда меня тащили два этих сотрудника.

Думаю, что если бы я не кричала, то потеряла бы сознание. Потому что когда вот такая острая боль — она должна выходить с криком. Я кричала так, чтобы это прекратилось и чтобы привлечь внимание к тому, что происходит. Представьте степень моего возмущения и гнева.

Этот момент засняли активисты «Башкорт», которых задержали и во второй день курултая. Они все это разместили во «ВКонтакте».

Тем временем меня заволокли в здание ФСБ и там резко бросили на пол. Дальше меня волочь не решались, видимо, потому что шла видеосъемка. Я сказала, что не буду вставать, поскольку у меня может быть поврежден позвоночник. Снова потребовала врача. Мне отказывали, говорили «давай топай к следователю», чуть ли не попиновали ногами — оказалось, что я лежу на проходе.

Самое ужасное. Вышел, видимо, какой-то начальник. Конкретно кто — я не видела, потому что лежала и плакала, закрыв лицо. Этот человек начал возмущаться шуму, а затем сказал: «Если она не хочет вставать — то пусть лежит до 18 часов, валяется. А в 18:00 за руки, за ноги — и выбросить на газон подальше от ФСБ».

Я могла оттуда не выйти. Мне передали, что когда меня туда привезли, и чтобы замести следы и этот шум, они хотели увезти меня к психиатру. А там же могут, например, скотчем залепить рот. Смирительную рубашку надеть. Упаковать и увезти туда, откуда ты потом не уедешь. Но меня уберегла огласка. То, что там была видеосъемка и были башкортовцы. То, что мой коллега потом подъехал к ФСБ и контролировал процесс.

Через какое-то время они все-таки вызвали скорую. Врач оценила ситуацию и меня увезли в травмпункт. Мне сделали рентген. Установили, что у меня нестабильность шейных позвонков и растяжение связок шейного позвонка. Затем зафиксировали шею шиной, и меня отвез домой мой коллега, потому что по медицинским показаниям меня нельзя было уже допрашивать.

С того времени со мной никто из правоохранительных органов больше не связывался, и на допрос меня не вызывали. Я считаю, что мое задержание — это продолжение той политики, которая была применена в первый день курултая. Они хотели не допустить никого, кто может высказать свое мнение. На съезде выступали только те люди, чьи выступления заранее были согласованы.

После шествия я взял кофе на Пушкинской и сел его пить на лавочку. В этот момент ко мне подбежал сотрудник ОМОНа и потаранил меня в автозак. Перед тем, как завести в автозак, полицейские у всех просили документы, которые тут же забирали.

Технология психологических пыток

Потом нас привезли к ОВД, правда, не сказали, в какое. Полицейские начали составлять список тех, у кого уже изъяли документы. Из автозака на территорию ОВД выпускали только тех, кто отдает свои паспорта. Тем, кто не отдавал, говорили: «Ой, ребята, не хотите ли вы покурить или в туалет из автозака?» Так продолжалось примерно час.

Затем нас всех согнали в такой загон — хоккейную площадку на улице на территории отдела полиции. В туалет приходилось отпрашиваться у полицейских, которые потом шли к старшим. Старшие там что-то думали, и только потом тебя вели в туалет. Это занимало минут по пятнадцать.

Через три часа протоколы на нас так и не составили. Полицейские сказали, что задержанных не могут отпустить только потому, что я не называю свое имя. Но, конечно, никто в это не поверил. У них там что-то застопорилось по каким-то своим бюрократическим причинам, и нам просто это сказали, чтобы запутать. Поскольку я был зачинщик гражданского активизма, они понимали, что надо вызвать агрессию на меня. Обычная манипулятивная армейского образца практика.

Мы торчали в этом загоне как животные семь часов — до одиннадцати ночи. Вечером стало холодно, люди начали мерзнуть: многие были в майках и футболках. Мы просили пустить нас в ОВД, полицейские отвечали — вон брусья, разминайтесь. В какой-то момент я сказал: «Так. Мы идем в ОВД — внутрь». Мы ломанулись, открыли дверь и просто все зашли.

Было много такого насилия, мелкой ерунды, издевок. Не прямых пыток током или шуроповертом, а психологических. Незаметных на камерах, труднодоказуемых. Это такая новая технология пыток.

В отделе они пытались всех принудительно дактилоскопировать. Причем это не выглядело так, что выламывают тебе руки, берут твои пальцы — ничего подобного. Тебя просто заводят в комнату. Там датчик. Они говорят — прикладывай. Всё. Ничего не объясняют. Многие, понятно, со страху приложили руки. А я просто знал, что это дактилоскан и что я имею право не давать свои отпечатки. И всем тоже сказал: «Ребята, пальцев не даем». К двенадцати на всех составили протоколы и отпустили. Мною занимались в последнюю очередь.

Фамилия, имя, отчество

Это был эксперимент. У меня была гипотеза — вдруг они отпустят человека без документов, чтобы с ним не морочиться. Когда меня задержали, я принял решение не подчиняться психологическому давлению и незаконным требованиям. Я знал, что забирать у меня паспорт без суда и следствия — это незаконно. Тем более его у меня не было.

Вы меня правильно поймите, я не планировал выйти на митинг, чтобы свинтиться. Но когда я понял, что уже попал в этот замес, решил, что нужно понять, как эта система работает. В результате я собрал очень много полезного материала. Я 48 часов успешно противодействовал давлению полицейских. Надеюсь, мы напишем подробную методичку, потому что важно донести до людей, как можно этому сопротивляться

Все это время ко мне не допускали адвоката. Я решил пойти до конца. Когда полицейские просили назвать фамилию, имя и отчество, я отвечал: «Я гражданин Российской Федерации, допустите ко мне адвоката». Я просил позвонить ему, они не давали и сами отказывались это сделать.

Что со мной делать — они не знали. Полночи со мной разговаривал начальник ОВД, пытаясь меня по-доброму и по-отечески убедить назвать свою фамилию. Я отказался. В разговоре он материл и костерил нынешнюю власть — явно искренне, потому что им [полицейским] там тоже хреново.

По протоколу они обязаны меня накормить. Но там, вы знаете, еда — это такой вот бульон «Роллтон» за 15 рублей и вода из-под крана. Технически — да, я накормлен и напоен. Но только я накормлен так, что у меня гастрит и болит желудок, потому что я не ел достаточно давно. Это было, на секундочку, в три часа ночи.

Дежурная отказывалась давать еду, которую передавали мне мои друзья. Они приходили и говорили, что вот там есть человек — это наш друг, передайте ему. Имени моего они не называли. Дежурной ничего не стоило пройти 15 метров, просто взять и отнести мне пакет. Никакая инструкция ей это не запрещает. Но она это не сделала.

Или например. Я говорю, дайте белье постельное — обязаны давать. Они приносят постельное белье — это такая одноразовая тоненькая хирургическая ткань, которой в массажном кабинете пользуются. Ночью в камере стало холодать. Ну не то чтобы сдохнешь и замерзнешь, но в тонкой маечке я немного дрожал. Я попросил плед. Они мне говорят, не положено, спите под этим. Я говорю: «Сложно вам? Вон он лежит в трех метрах от вас». Мне снова ответили, что не положено.

Когда ложишься спать, могут не до конца свет выключить. Нет, ну когда начинаешь требовать, орать и наезжать на них — они выключают через какое-то время. Телевизор громко врубают, который стоит рядом. Он орет. Ну и поди пойми: то ли они сами смотрят, то ли над тобой издеваются.

На следующее утро пришел какой-то очень злой подполковник, всех там выматерил. Начал на меня наезжать. Говорит: «Че ты козлишь, скотина, ты тут у меня еще посидишь, не таких мы ломали». Я ему ответил, что давайте допустим моего адвоката и все сразу прекратится. Они ему позвонили, он ко мне выехал.

Выяснилось, что полицейские все же смогли установить мою личность. Кто-то из СМИ позвонил и спросил: «А как там у вас Арчагов?» Фамилия редкая, по ней в России — два человека.

Пока ехал адвокат, подполковник сказал, чтобы меня оформляли по 19.3 (статье КоАП о неподчинении требованиям полицейского — ОВД-Инфо). Это мне вменили за отказ катать пальцы. Также на меня составили протокол по обвинению в участии в шествии, повлекшем создание помех транспорту (ч. 6.1 ст. 20.2 КоАП).

В итоге они их составили неверно, и суд вернул их в отдел. В суде я предоставил документы, что я член избирательной комиссии с правом голоса. Это значит, что оставлять меня на ночь в отделе полиции или заключать под административный арест можно только с санкции прокурора. Суд это проигнорировал, и после того как он отправил документы обратно в отдел, меня снова погрузили в полицейскую машину и привезли в ОВД «Сокол». Там я провел еще одну ночь.

Во вторую ночь у меня был другой охранник. Он мне все показал, все объяснил — в рамках своих полномочий. Мне в суд ребята принесли курицу. Полицейский сказал, что ее нельзя в камеру — потому что она портится, но он предложил положить ее в холодильник. И сказал, чтобы я постучал, когда захочу есть — он ее подогреет и принесет. Потом он предложил принести плед. Элементарное человеческое отношение. Даже в рамках этой бесчеловечной системы можно быть человеком. Просто большинство выбирает быть скотами. Я уж не знаю, сознательный это выбор или нет, мне кажется, что они там постепенно скотинеют.

На следующий день суд не состоялся. Полицейские и во второй раз составили протоколы с ошибками. Теперь меня снова приглашают в ОВД «Сокол» для составления протокола.

27 мая я обратился в Городскую клиническую больницу № 2, потому что ранее у меня нашли ряд патологий в желудочно-кишечном тракте, способных привести к серьезным последствиям для здоровья. Плюс началась сильная боль в области живота.

Мне было известно, что под окнами меня могут караулить судебные приставы, и все равно вынуждено пошел в больницу. Там мы с врачом договорились, что у меня возьмут анализы биоматериалов и если обнаружатся внутренние кровотечения, то меня госпитализируют. Но обратно до дома я не дошел, меня задержали прямо у подъезда. Доставили в суд и стали повторно разбирать мое административное дело (Алферову назначили 160 часов обязательных работ за видео об акции против депутата Амана Тулеева, однако активист их не отбыл из-за болезни — ОВД-Инфо).

До этого меня пытались осудить 25 апреля, но не получилось: уж очень сильно там было напутано у судебных приставов с доказательствами. Принесли бумаги, на которых не было ни одной моей подписи, никаких видеозаписей, даже путинский суд такое не устроило. Но в этот раз так легко не отделался.

Я поставил суд в известность, что у меня плохое состояние здоровья, я не могу присутствовать на судебном заседании: живот болит, ужасное самочувствие. Заявил ходатайство о переносе рассмотрения дела на 15 июня, мотивируя это тем, что у меня с собой был лист о нетрудоспособности, амбулаторная карта с заключением ФГДС. То есть я был реально больной человек, который нуждался в медицинском обслуживании.

Суд мое ходатайство отклонил. Тогда я потребовал вызвать скорую помощь. Приехал экипаж и осмотрел меня, я показал все перечисленные выше документы, медицинские показания. Экипаж скорой не смог на месте решить, требуется ли мне госпитализация, и хотел забрать меня в больницу. Они отправились к судье сообщить об этом. Но, когда мировой судья Болотов вернулся, он сказал: «Экипаж скорой помощи указал в документах, что Алферову госпитализация не требуется».

Судья выдал 12 суток административного ареста. Прямо из зала суда меня доставили в спецприемник.

Сразу оттуда из-за болей в животе меня отвезли на скорой в Городскую клиническую больницу № 2, но дежурный врач в госпитализации отказал. Я написал заявление, что буду содержаться в условиях, от которых мое состояние только ухудшится, но меня все равно вернули в спецприемник.

На следующий день, 28 мая, я написал апелляционную жалобу в суд. Также я снова потребовал вызвать скорую помощь из-за болей в животе. Экипаж приехал, осмотрел, но отказался везти в больницу. Я требовал доставить меня в медицинское учреждение и уже там, собственно, осмотреть, но скорая в наглую в моем присутствие вписала в журнал, что я «отказался от осмотра», и уехала.

Важный момент: с самого начала, оказавшись в спецприемнике, я официально заявил начальству, что не буду принимать пищу, которую они предлагают. Дело в том, что с сайта госзакупок мне известно: питание в спецприемнике в Кемерово осуществляется на сумму 91 рубль в сутки! На эти деньги просто невозможно приготовить трехразовое питание из продуктов надлежащего качества, то есть понятно, что это только суррогаты какие-то. Я не стал объявлять голодовку, а подчеркнул, что это была вынужденная мера, так как меня поместили в условия, где нормальной едой никакой не кормят, не говоря уже о специальной диете.

На следующий день я не получил никакого лечения, не принимал пищи и опять потребовал вызвать скорую помощь, но госпитализировать меня никто не стал.

30 мая — тоже. В этот же день состоялся суд апелляционной инстанции. Там закрыли заседание и не пустили слушателей, хотя с утра я смог оповестить о суде на своей странице во «ВКонтакте», и на него пришло даже нормальное количество людей.

Судья Немирович указал в решении, что из спецприемника поступила справка, согласно которой «Михаил Евгеньевич Алферов получает все необходимое лечение». Я скажу кратко, у меня из заболеваний: эзофагит, антральный гастрит, недостаточность кардии — то есть у меня таблетки в горле застревают, я их не могу глотать — и эрозивный бульбит. А в справке они написали, что, оказывается, эти заболевания в спецприемнике лечат! Это очевидный служебный подлог. Я не видел эту справку, но в решении суда это указано, во всяком случае.

После этого меня доставили обратно в спецприемник без изменения наказания. И там я уже вечером в очередной раз вызвал скорую помощь, и снова при мне в журнале просто написали, что я отказался от осмотра.

На следующий день картина опять повторилась: лечения никакого, пищу я не принимаю. Меня доставляют в больницу, где снова отказывают в госпитализации. Что интересно: если смотреть по справкам, то с каждым посещением больницы у меня якобы уменьшалось количество заболеваний. То есть я как бы выздоравливал в спецприемнике.

Из-за того, что я уже пять суток не принимал пищу, начало ухудшаться зрение. И, под угрозой ослепнуть, я написал заявление на имя начальника спецприемника, в котором поставил в известность о том, что начинаю принимать пищу такую, какая есть, на их страх и риск.

3 июня меня снова отвезли в больницу, туда я уже с собой взял образец биоматериала в завернутом в полиэтилен стаканчике. Сразу предъявил его дежурному врачу, но он с дистанции полтора метра «точно» определил, что цвет нормальный, и написал мне в заключении «хронический гастрит». То есть все предыдущие заболевания куда-то делись, анализы все в порядке, на самом деле, у Михаила все хорошо, и меня можно отправить обратно в спецприемник.

Когда я приехал в камеру, понял — госпитализировать меня никто не будет, так как если это произойдет, то у мирового судьи Болотова будет автоматически уголовное дело. Ведь, получается, отправил меня в спецприемник, там наступили опасные для моего здоровья последствия, которые привели к госпитализации, — это уголовное дело. А значит если я умру, то они просто скроют этот факт и все. Мне просто очень повезло, что не дошло до серьезных осложнений со здоровьем.

Дальше эпопея пошла еще интереснее: 4-го числа я рассказал по телефону часть всей этой истории знакомому, а он распространил разговор по телеграм-каналам. И вот 5 июня ко мне приходит следователь из Следственного комитета и сообщает о том, что в отношении меня судья Болотов написал заявление, что я его оскорбил. Но ситуация вышла неоднозначная, так как Следственный комитет знает, как меня такого больного поместили в спецприемник, поэтому они ни на чьей стороне выступать не стали.

Следователь сказал, что дело возбуждать не будет, а проведет тщательную проверку, запросит все материалы с заседаний суда и дождется моего освобождения, после чего ушел. Из этого можно сделать вывод, что репрессивная машина в лице Следственного комитета или ФСБ меня не трогала, никто из них не санкционировал действия в мой адрес. То есть это все была частная местная инициатива кузбасских чиновников.

Но к ним подключилась полиция. Они фальсифицировали уголовное дело о причинении вреда здоровью средней тяжести и записали меня в число подозреваемых. В рамках этого дела дознаватель Кузнецова 4 июня вынесла постановление о выемке у меня мобильного телефона. Абсурд, но в тексте постановления так и написано: «Неустановленное лицо совершило преступление по такому-то адресу, телефон изъять у Алферова 85-го года рождения».

Произвели выемку 5 июня, на нее меня не пригласили. Производили, что интересно, сотрудники Центра противодействия экстремизму. То есть дело уголовное — бытовуха, криминал, возбуждает полиция, а телефон забрали сотрудники управления по политической части.

Оказавшись без телефона, я совершенно не знал, что в тот же день ко мне приходили домой с обыском. И только вечером того же дня ко мне пришла дознаватель Кузнецова с государственным адвокатом и вручила постановление о признании меня подозреваемым. В ответ им я написал объяснение, что это фальсификация и никаких доказательств моей вины нет, просто идет процесс политических репрессий.

Только когда вернулся домой, обнаружил, что у меня провели обыск. При его проведении присутствовало восемь человек. Мою маму, Людмилу Андреевну Алферову, которая находилась дома, завели и посадили в отдельную комнату, не давали ходить по квартире. Разбросали варварским способ все мои вещи, зачем-то изъяли записывающие устройства, жесткие диски. Но я еще не разбирал то, что свалили в кучу. Сейчас оставил все в квартире так, как есть, до прихода Следственного комитета.

На неделе туда обращусь, чтобы они пришли, описали все, что есть в комнате, только после этого начну разбирать квартиру. Бросать мои вещи на пол — это уже не следственные мероприятия, а унижение человека, преступление. Я намереваюсь обжаловать эти действия, буду лично обращаться к начальнику Главного управления.

Когда ко мне пришли с обыском, я не сразу поняла, что происходит. До обыска со мной никто не связывался, мне не было ничего известно о моем же деле. Рано утром в квартиру постучали, потом зашли около десяти человек. Даже дверь им открыть никто не успел. У нас замок обычно не закрыт, мы особо не парились по этому поводу. Они просто зашли толпой, не поздоровались, не представились, не предъявили никаких документов. Махнули ксивой перед носом и сказали: «Давай мы сейчас твой дом тут перевернем».

Были трое мужчин в масках, в полном обмундировании, с автоматами, в общем, жуть. Понятые — две какие-то старые тетки, я даже не знаю, откуда они их привели. Был следователь и еще два каких-то чувака, которые обыскивали все, переворачивали всю квартиру. Они сказали всем сидеть на диване, а меня водили по комнатам, чтобы я смотрела, как громят мое жилье. Искали какие-то листовки, экстремистскую литературу, но в итоге забрали только гаджеты, в том числе планшет Дани, моего сына. Он тоже был дома, ему не разрешали свободно перемещаться по квартире. Мне кажется, после этого у него немного пострадала психика, он испугался — стал неспокойный, плохо спит.

После обыска меня увезли на восемь часов в местное здание ФСБ. Там они делали вид, что занимаются чем-то очень важным. Следователь что-то записывал, задавал вопросы. Я сразу сказала, что не дам показания, но он все равно давил на меня и говорил, что надо пообщаться.

Меня прессовали несколько часов. Спрашивали, что это за секта, в которой я состою, почему мы против государства, зачем говорим, что ФСБшники пытают людей и фабрикуют дела, короче, фигню всякую. Очень интересовались моим психическим здоровьем — нет ли у меня склонности к суициду, не было ли травм головы. Просто давили на меня, хотели выставить меня ненормальной. Много вопросов задавали о Жлобицком (осенью 2018 года в здании ФСБ в Архангельске 17-летний Михаил Жлобицкий взорвал бомбу — ОВД-Инфо), о том, общались ли мы в чатах.

Потом меня стали склонять к явке с повинной, говорили, что могут меня закрыть на семь лет, если откажусь сотрудничать. Требовали признаться в том, что я совершила «ужасное злодеяние», обзывали дурой, ругали меня матом, говорили, что я «юлю жопой» и обмануть их у меня не получится: «Мы тут все — дядьки взрослые, нас не проведешь». Короче, люди крайне неприятные.

Я ответила, что общаться с ними и подписывать бумаги буду только в присутствии адвоката. Так как я не очень хорошо осведомлена о процедуре допроса и в целом о законодательстве, я не хотела навредить себе же и подписывать непонятные мне документы. Когда меня позже вызвали в Петрозаводск, в документах они написали, что задерживали меня на два часа. На самом деле из квартиры меня увезли в 10 утра, а вернулась я только в половине девятого.

Мне вменяют две публикации: один комментарий, состоящий из трех слов, и пост, в котором я опубликовала скопированный текст из открытых источников. То есть этот текст — общедоступный, его любой может загуглить, это не какая-то запрещенная информация. Экспертиза усмотрела там некое оправдание терроризма, но я так не считаю и буду отстаивать свою точку зрения.

Во «ВКонтакте» у меня друзей двадцать, не больше. Моя страница никогда особым спросом не пользовалась, я ее часто закрывала, но так получилось, что на момент публикации поста она была открыта. Пост я удалила очень быстро. Не знаю, почему по его поводу спохватились только спустя четыре месяца.

Когда мне показали, что именно предъявляют как «преступление», на бумажке с распечаткой скрина была страница какой-то девушки. Кажется, ее зовут Виктория Попова. Получается, она меня просто заложила, то есть сделала скриншот и отправила его силовикам. Я ничего о ней не знаю. Может быть, она сотрудница какого-то ведомства или как-то с ними связана. Я писала потом в «Прометей» (анархистский телеграм-канал — ОВД-Инфо), что есть такой человек, и она может мониторить другие страницы тоже.

Сейчас дело никак не двигается. Следователи молчат — то они в отпуске, то еще куда-то пропадают, тянут всё постоянно. После обыска меня вызывали только дважды. Один раз для того, чтобы следователь зачитал мне обвинение, а потом — чтобы я сдала тест на наркотики и ознакомилась с предварительной лингвистической экспертизой. Мы с адвокатом отказались от ФСБшной экспертизы и от дачи показаний. И все, с тех пор — тишина.

Прошло уже два месяца, но ничего не движется, мне ничего не говорят, никуда не вызывают. Зато внесли в список экстремистов, заблокировали все мои счета, карточки и даже онлайн-кошельки. Теперь я никак не могу обналичить свои средства. Недавно нам с Даней нужно было ехать на обследование, деньги лежали на карточке, но снять их было невозможно. Это странное чувство. А ему же еще лекарства постоянно нужны, они не дешевые.

Адвокат мне объяснила, что даже если меня из этого списка исключат, доступ к средствам восстановится не раньше чем через пять месяцев. На работу устроиться я тоже не могу — зарплату начисляют через банки, на руки мне же никто не выдаст деньги. Получается, что работать я теперь могу только неофициально. Но и этот вариант сейчас мне закрыт — все лето нужно сидеть с Даней, заниматься его здоровьем: летом астма протекает сложнее. Так я и оказалась в 27 лет на шее у родителей. Это ужасно неприятно. Еще даже не было суда, а я уже как будто виновна и наказана.

Я студент по обмену, живу в общежитии Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ). 28 мая неожиданно ко мне в общежитие пришли два полицейских. Один из них представился как Александр Павлович Петренко, имя второго я не запомнил.

Тот, чьего имени я не запомнил, сказал, что он практикант, хотя выглядел он лет на 30. У меня зародилось подозрение, что он из Центра «Э». Они попросили меня показать паспорт, чтобы проверить визу. Затем они спросили, на самом ли деле я студент СПбГУ и не занимаюсь ли я какой-либо другой деятельностью в России.

После этого меня спросили, брал ли я у кого-нибудь интервью. Я подтвердил. Петренко объяснил мне, что у меня учебная виза, по которой нельзя заниматься другой деятельностью, в частности, журналистской. Я попытался ему пояснить, что брал интервью для учебных целей, так как я студент восточноевропейских исследований в Берлине. Однако для него это не было аргументом, поскольку я являюсь студентом филологического факультета, которому, по его словам, не стоит брать интервью с кем бы то ни было.

Петренко сказал, что мне следует заплатить два штрафа по 2000 рублей, поскольку я пребывал в Екатеринбурге и в Челябинске с журналистскими целями, хотя у меня не было специальной для этого визы. Он мне дал прочесть статью 18.10 КоАП (Осуществление иностранным гражданином или лицом без гражданства трудовой деятельности без разрешения на работу).

Он заполнил два других документа — протокола. Заполнение длилось очень долго, около двух часов. В течение этого времени «чиновник-практикант» спрашивал, какие у меня планы на будущее, хочу ли я возвращаться в Россию, чтобы заниматься здесь журналистикой, есть ли у меня русская девушка. При этом они постоянно говорили со мной «ты».

Потом мы договорились, что 29 мая я приду в отдел МВД, где будут рассматривать мое «дело». У протокола не было номера. Я не получил официальную повестку. Сотрудник просто дал мне свой номер телефона, и я должен был ему позвонить, когда я туда подойду.

Как я это для себя объяснил в тот момент? Я это объяснил тем, что недавно я был в Челябинске и брал там интервью с несколькими активистами движения «Стоп ГОК», борющегося со стройкой комбината на окраине города. Несколько недель назад Василий Московец, один из активистов движения, опубликовал в социальных сетях фотографию, где мы стоим рядом друг с другом. Поэтому было легко узнать, что я там оказался.

На Московца заведено уголовное дело. Некоторые чиновники в городе считают его «экстремистом» — так мне по телефону сказал депутат городской думы (Московца обвиняют в подстрекательстве к хулиганству — ОВД-Инфо). Может быть, я вызываю подозрение, потому что интересуюсь его деятельностью извне.

На следующий день по советам друзей и знакомых — каждому из которых эта ситуация показалась странной — я решил не идти один в полицию в 12:00 часов. Около этого времени мне позвонила сотрудница отдела международных отношений СПбГУ и попросила приехать к ней как можно быстрее. Я сразу заказал «яндекс-такси» и поехал в университет.

В 12:19 мне позвонил Александр Петренко (я ему не давал свой номер телефона). Он спросил, почему я не пришел в полицию в назначенное время. Я объяснил, что мне надо было быть у моего координатора, к тому же он не давал мне официальную повестку. Для меня было важнее прийти к моему координатору, поскольку она сильно беспокоилась. Он спросил: «Что, ты считаешь, важнее? Какого-то координатора или правоохранительные органы Российской Федерации?» Он сообщил, что его начальник ждал меня и хотел поговорить со мной. Я предложил ему устроить встречу на следующий день. Однако он сказал: «Завтра уже будет поздно». Я попрощался и положил трубку.

В 12:34 он снова мне позвонил и оказывал на меня давление с целью убедить меня прийти к нему в этот же день. Я предложил ему встретиться в два часа, он согласился.

Мой координатор попросила меня подписать какие-то правила пребывания в России, задним числом. Видимо, у нее еще не было такого документа, и она хотела им себя обеспечить на крайний случай. Координатор сказала, что еще больше месяца назад от нее требовали информацию обо мне. Она передала документы, которые касались моего зачисления. Я попросил ее рассказать, кто именно мной интересовался. Она ответила, что «какой-то отдел нашего университета».

Такая волна беспокойства, причиной которого был я, меня немного удивила. Мое подозрение, что мной интересовалась не только миграционная служба, подтвердилось.

Потом мы с ней пошли в паспортно-визовый отдел (ПВО) СПбГУ, где мне показали какое-то сообщение полиции и спросили, почему она мною интересуется. Сотрудница ПВО дала мне совет: «Согласитесь на любой штраф. Извинитесь перед ними. Если вам придется выехать из страны, это будет гораздо хуже».

Когда я пришел в отдел, Петренко сказал, что мне необходимо найти ближайшее отделение Сбербанка и оплатить штраф. Я оплатил и вернулся обратно.

Пока он проверял квитанцию, я обратил внимание, что на его столе лежит доклад обо мне на трех или четырех страницах. К примеру, там было написано: «С 27 февраля до 1 марта он проводил время с эко-активистами в Свердловской области» (это, кстати, неправда). Еще там было написано, что я участвовал в «акциях против ФСБ» в октябре 2018 года. Наверное, они увидели статью о задержаниях на одиночных пикетах, которую я писал для своего блога. В качестве вывода в докладе было написано, что я пребываю в России для того, чтобы распространять в стране «тенденциозные материалы».

Он дал мне прочитать документ, на котором были напечатаны две статьи закона «О средствах массовой информации». В нем были подчеркнуты некоторые выражения:

«Не допускается использование средств массовой информации <…> для распространения материалов, содержавших публичные призывы к осуществлению террористической деятельности или публично оправдывающих терроризм, других экстремистских материалов <…>».

Он спросил, что я думаю о подчеркнутых строчках. Я ответил, что они не имеют никакого отношения ко мне, поскольку я не нарушал этих правил.

Потом он прочитал мне русский перевод статьи, которую я написал для немецкой газеты «Jungle World». Часть этого разговора я сохранил в виде звукозаписи:

Петренко: Смотри. Это ты написал? «В местных СМИ „Стоп ГОК“ изображен как движение экстремистов и правонарушителей».

Латц: Это на русском, я этого не писал. Не знаю. Не помню, как это звучит на немецком.

Петренко (продолжает читать): «Вместо того, избирательным законодательством граждане избирают районные советы. Выбирается горсовет, благодаря этой системе, путинская партия „Единая Россия“…» Про политику не пишешь?

Латц: Нельзя отметить «Единую Россию», что ли?

Петренко: Да нет, можно… В местных СМИ… Вот этот. Почему ты написал, что «движение экстремистов и правонарушителей»? <…> Почему ты решил, что они экстремисты?

Латц: Я этого не решал.

Петренко: Но почему ты это написал? <…> (Старается произнести немецкое слово.) «Экстрэмистэн». Ты же печатал это?

<…>

Латц: Но… нельзя отметить слово «экстремист», что ли? В чем дело? Я не понимаю вопроса.

(Петренко продолжает тихо читать.)

Латц: В чем сейчас дело? Как я понял, вы мне объяснили, что я нарушил закон. Я сказал, что я понял. Вы сказали, что дело закрыто. И…

Петренко: Я про это сейчас не спрашиваю.

Латц: А про что вы сейчас спрашиваете?

Петренко: Просто спрашиваю. Интересуюсь твоей жизнью. <…> Так они экстремисты, что ли? «Стоп ГОК» — но ты там написал. Мне просто интересно. Они экстремисты или нет?

Разговор продолжался еще несколько минут. Потом он отвел меня к выходу. Хочу подчеркнуть, что Петренко фактически меня задержал в отделе МВД. Входная дверь была закрыта. Поэтому я не смог просто выйти. Ему нужно было открывать дверь для меня.

После этого никаких контактов с представителями у меня не было.

Восьмого мая часа в три дня мне очень настойчиво звонили в дверь, я не открыла. Подумала: я никого не жду. Второй раз в дверь стали звонить в одиннадцать вечера — я решила, соседям что-то нужно. Одиннадцать вечера — это уже считается ночным временем? Я открыла дверь, там стояла женщина в форме и молодой человек в гражданском.

Молодой человек сказал, что он стажер. Учится, скоро будет полицейским. Радостно так сказал. Наверное, я тоже должна была с ним порадоваться, но я сочувствую ему.

Женщина говорит:

— Я ваш участковый. Мне пришла бумага из Центра по противодействию экстремизму, что вы…

И зачитывает:

— Вы состоите в Альянсе гетеросексуалов и ЛГБТ за равноправие.

Меня нужно поставить на профилактический учет и нужно провести со мной беседу. Я удивляюсь — говорю, что никогда в жизни не состояла в этой организации, не участвовала в их акциях. Почему именно в этой?

Женщина-участковый:

— Ничего не знаю, я получила такую бумагу.

Начала говорить со мной о том, что нельзя проводить несанкционированные акции. Я отвечаю, что полностью с ней согласна. Я пыталась выяснить, почему именно эта организация. И почему, даже если я бы состояла в этом альянсе, — их взгляды я разделяю — меня нужно ставить на профилактический учет? Это запрещенная организация, экстремистская? Что-то еще? Она мне ничего не могла ответить и предложила обратиться в Центр «Э».

Письмо из Центра «Э» она мне мельком показала на смартфоне, я ничего не разглядела. Больше никаких бумаг, ничего. Уверенно заявила, что мне — в одиннадцать часов вечера — нужно пойти с ней в отдел полиции на беседу, а еще она меня будет фотографировать.

Я говорю:

— Стоп, я фотографировать себя не разрешаю. Ни на какую беседу я не пойду. Пришлите мне официальную повестку, и я приду.

Она позвонила куда-то в отдел и удивленно:

— Она не разрешает себя фотографировать!

Ей, видимо, ответили: ну, не надо. Больше с фотографированием она ко мне не приставала. Очень это странно: она привычно, уверенно входит в квартиру без всяких бумаг и заявляет, что будет меня фотографировать. Она предложила мне написать в Центр «Э» и узнать: может быть, там что-то перепутали. На этом полицейские ушли.

16 мая, в восемь утра, настойчивый звонок в дверь. Я поняла, что это полиция, подхожу и спрашиваю:

— Кто там?

— Это ваш участковый.

Полицейский явно врал. Соседи мне потом рассказали, что у него был жетон патрульно-постовой службы. Он еще звонил соседям и расспрашивал обо мне! Соседи мои на учете не состоят, но им тоже звонили около восьми утра. Полицейский говорил, что я пропала, просили дать мне характеристику. Через дверь я ответила, что не открою, а если от меня что-то надо, пусть вызывает меня повесткой. Еще я напишу жалобу.

Он начал угрожать:

— Вам же хуже будет.

Я ответила:

— Вот и прекрасно, я не открою.

Я договорилась с юристом, отправлю заявление и в свой отдел, и в Центр «Э»: по образцу из инструкции с сайта ОВД-Инфо. Заявление — с запросом, кто меня поставил на учет и на каком основании.

Я позвонила участковому, чтобы уточнить фамилию. До этого она мне оставила свой телефон, сказала, звоните, если нужно. Я позвонила ей, она ответила:

— А почему вы не открыли сотруднику полиции?

— Во-первых, было восемь утра, я еще спала. А во-вторых, я не обязана открывать. Я никаких правонарушений не совершала.

Она вдруг говорит:

— Мы посмотрели ваши соцсети. Я не понимаю, почему вы удивляетесь, что мы к вам приходим.

Я в соцсетях особо ничего не пишу: мало ли кто будет читать. У меня в основном перепосты с незапрещенных сайтов. Получается, любая протестная публикация — это повод для прихода полиции?

Я спрашиваю ее:

— Вы там нашли что-то запрещенное?

Она, обиженно:

— Не звоните мне больше, если вы не хотите открывать двери сотрудникам полиции.

Но фамилию свою сказала.

Почему все это происходит, непонятно. Мне кажется, я засветилась 1 мая: я шла с радужным флагом в феминистской колонне. Но в ленте в фейсбуке я не видела, чтобы к кому-то еще приходили, хотя с радужными флагами на демонстрации было человек десять. Полиция на этот раз никак не реагировала — сосредоточилась на задержаниях в демократической колонне, на радужные флаги решили сквозь пальцы посмотреть. Раньше за них всегда винтили. Съемка в этом году на Первомай велась: рядом с демонстрацией шли полицейские с видеокамерами, я старалась от них отворачиваться.

До этого я год назад участвовала в прайде, там меня тоже не задерживал никто. Может, это они перед выборами [Александра] Беглова (исполняющий обязанности губернатора Санкт-Петербурга — ОВД-Инфо)? Я все-таки активный человек, ФСБ это знает. Я много раз подавала заявки на митинги. Меня не трогал никто никогда, хотя раньше я была активней. Может быть, хотят меня контролировать, произвольно выбрали организацию, к которой приписали.

К Николаю Николаевичу Бояршинову (отец фигуранта дела «Сети» Юлия Бояршинова — ОВД-Инфо) недавно приходили из уголовного розыска и говорили, что он якобы состоит в «Солидарности», а «Солидарность» — экстремисты. Но его на учет, наверное, его не ставили. Бояршинов каждую неделю стоит на Невском проспекте с плакатом в защиту своего сына. Часто недалеко от него пикеты проводит «Солидарность», к нему могут подходить активисты с их флагом.

Меня видели с радужным флагом, Бояршинова — рядом с флагом «Солидарности». Может быть, они что видят, то и поют.

Обращение было просто жуткое. Я подошла в сквер случайно, стояла рядом с адвокатом Романом Качановым. Росгвардейцы внедрялись в толпу набегами. И вот набежали, а я почему-то не стала бежать. Схватили и потащили. Я говорю: «Пустите руку, мне больно». А один из них мне отвечает: «Будешь рыпаться — вообще сломаем». Я шла и всю дорогу настойчиво просила отпустить руку. Они: «Не разговаривать!»

В конце концов все-таки отпустили, но один взял меня прямо за шкирку. Я говорю: «Мы с вами разного роста, мне так неудобно идти. Вы меня просто отпустите, хотите — возьмите за одежду, и мы пойдем спокойно, я не вырываюсь». Они говорят: «Вы знали, куда шли. Нечего было устраивать беспорядки».

В отделе был парень с гипотиреозом, ему вызвали скорую. Он стоит на крыльце, его колбасит. Я спрашиваю: «Зачем вы его так прессуете?» Мне отвечают: «Да все притворяются». Некоторые сотрудники разговаривают нормально, а кто-то — просто как зверь какой-то.

Мне показали чужой протокол, это был протокол Ярослава Ширшикова, которого задерживали днем ранее. Сотрудник сказал: «У меня почерк плохой, так что прочитайте здесь. Здесь написано то же самое, что и у вас».

У нас больше 100 дней в году действует так называемый «режим черного неба»: когда ветром не развеиваются вредные выбросы. Предприятиям рекомендуется их снижать, а в воздухе стоит отчетливо видный смог. Бывает, даже не видно соседний квартал. Особенно зимой это в полный рост, потому что работают ТЭЦ. Еще в городе большие алюминиевый и кирпичный заводы.

С нашей точки зрения, проблема в том, что ТЭЦ перешли на более дешевый, но и более дымный уголь, растет производство алюминия. Современные очистительные системы не устанавливаются. Ситуация начала усугубляться лет пять назад. Смог окутывает теперь не отдельные районы, а весь город.

Года два с небольшим назад мы собрали первый общегородской митинг. Был большой резонанс, ситуацией заинтересовалось федеральное правительство, стали приезжать федеральные чиновники. Путин дал поручение нашему правительству к лету прошлого года составить план, как они будут улучшать ситуацию. Какие-то отчеты, видимо, посылают: например, город может быть несколько дней в смоге, а режим неблагоприятных условий не объявляют. Митинги начали запрещать: план какой-то нарисовали, а люди чего-то бунтуют.

Сначала нас кулуарно очень попросили не протестовать в день Красноярского экономического форума (прошел в конце марта 2019 года — ОВД-Инфо). Выбирайте любой день в апреле, мы вам все разрешим в центре города. Ладно: наша цель — проводить легальные акции. Подаем уведомление, нам приходит ответ с вариантами проведения на окраинах.

В центре все оказалось занято. На всех 53 городских площадях были заявлены пикеты по 20 человек «с целью информирования жителей Красноярска о событиях в крае и мире». У нас редко кто так делает, но мы решили обжаловать это в суде. Затребовали весь пакет документов, кто подавал, как. Выяснилось — один человек принес в администрацию уведомления от имени 53 заявителей на неделю с 7 по 14 апреля, на все городские площади с 9 утра до 9 вечера.

Митинг мы не устраивали, но несколько сотен человек пришло прогуляться на площадь в центр города. Пикетов мы не видели, но была садоводческая ярмарка в количестве пяти человек. Они на камеру говорили, что работают в администрации, и им приказали сюда прийти. Единственный покупатель, которого мы видели, — глава департамента общественной безопасности. Он демонстративно купил какой-то прутик.

Мы проверили несколько адресов заявителей. Трое человек нам сказали, что ни о каких пикетах они не знают, их подпись подделали. Один не открыл дверь — оказалось, он — функционер «Единой России». Мы подали заявление в полицию и прокуратуру.

Мы подали еще одно заявление на митинг, на четыре площади. В администрации теперь со мной уже не здороваются. Нам пришел шикарный ответ — площади в центре города, оказывается, находятся в частной собственности, и владельцы должны разрешить нам проводить митинг.

Действительно, если проводишь митинг на частной территории, нужно приложить к уведомлению бумагу, что собственник не против. Но это обычные городские площади, там всегда проводились митинги. Мы обратились к администрации с вопросом, кто же теперь владелец площадей.

В городском суде запрет нашего апрельского митинга оставлен в силе, мы обратились в краевой суд. Городской суд не учел постановление пленума Верховного суда о том, что, в случае отказа заявителю митинга, ему должно быть предоставлено равнозначное место для проведения. Наша цель — привлечение максимального внимания. И одно дело — центр города, где идет 40 маршрутов автобусов, а другое — окраина, где их в три раза меньше.

Митинговать нам предлагали в так называемом гайд-парке на площади Космонавтов, она находится далеко-далеко. И с барского плеча дали второй вариант — в сквере Серебряном, он чуть поближе. Мы устроили голосование в своем сообществе во «ВКонтакте»: нужно ли там митинговать? Люди ответили: нихрена, мы хотим в центре. Голосование было открытым, можно посмотреть профили голосовавших, фейки они или нет.

На данный момент меня задерживали семь раз. Теперь я не пикетирую, а просто приезжаю к администрации президента. Люди, которые меня поддерживают, тоже приезжают. Мы стоим, разговариваем: мы уже стали хорошими знакомыми. Я сейчас у администрации, здесь нет ни сотрудников полиции, ни автозаков, нас никто не стережет. Мы так уже второй день стоим.

Очень часто военнослужащих увольняют с различными нарушениями. Неправильно ставят в очередь на жилье, не на всех членов семьи выделяют жилищную субсидию, заставляют увольняться по собственному желанию, а не по состоянию здоровья. Меня не имели право увольнять без получения субсидии на всех членов семьи. (Подробнее об увольнении Скубака и его проблемах с жильем писала «Медуза» — ОВД-Инфо)

Знаю, что мои пикеты оказали некое благотворное влияние, на меня обратили внимание. Не только [уполномоченный по правам человека Татьяна] Москалькова, но и другие органы. Ответ от министерства обороны я должен получить в ближайшие дни.

Я писал на плакате, что меня обманул Путин, потому что президент в 2015 году лично вносил изменения в статью 23-ю ФЗ о статусе военнослужащего, запрещающие увольнять военнослужащего по состоянию здоровья до получения жилья. То есть президент говорит одно, а происходит другое.

Сотрудники полиции сначала задерживали меня якобы для проверки документов, потом говорили, что я нецензурно выражался в адрес кого-то. В адрес кого конкретно — назвать не смогли. Потом меня задерживали за то, что я якобы незаконно ношу военную форму. Потом — из-за того, что на меня поступила жалоба от одной из женщин-провокаторш.

Вы знаете организацию SERB? Они попытались сорвать проведение моих одиночных пикетов. У них был плакат «Остановим пятую колонну». Какую пятую колонну? Где еще четыре? Никто не знает. Со мной задерживали одного мужчину оттуда и двух его подельниц. В ОВД все требования с их стороны ко мне испарились, но когда я вернулся проводить пикет, они снова начали орать. О чем они думают, я боюсь спросить даже не их, а их психиатра. Еще был некий Геннадий Осмоловский, который встал рядом со мной, чтобы помешать одиночному пикету. Нас обоих задержали, меня сразу отпустили, а его держали дальше.

В 2016 году я был уволен с правом ношения военной формы одежды. В 2019 году, когда я являюсь уже лицом гражданским, командир части в отношении меня внес изменение в этот приказ. Но приказ об увольнении — последнее, что командир части имел право в отношении меня сделать. Можете себе представить, чтобы в отношении вас командир Глуховской ракетной дивизии издал какой-то приказ? Наложил на вас как на работника дисциплинарное взыскание? А в отношении меня — издал, и переслал в ОВД «Китай-город». На его основании «китайгородцы» составили протокол о незаконном ношении военной формы одежды.

Сначала все было тихо-спокойно, потом полицейских из [ОВД] «Китай-город» (администрация президента находится на подведомственной этому ОВД территории — ОВД-Инфо) мои пикеты стали раздражать. Они говорили: «Шел бы ты к министерству обороны и там сидел». Один из подполковников «Китай-города» 9 мая вообще напал на меня, пытался отобрать телефон. Боялись, видимо, что я засниму их незаконные действия: я бы снял, как от меня требуют прекратить проведение одиночного пикета.

Есть официальная позиция сотрудников ОВД «Китай-город» и неофициальная. Официально я им, мягко говоря, жизнь и службу порчу. Неофициально — они меня полностью поддерживают. У меня семь задержаний, но протоколов, если не ошибаюсь, два. 16 мая будет суд по незаконному ношению военной формы одежды. На 23 мая назначен суд по протоколу об участии в несанкционированном публичном мероприятии.

Очень надеюсь, после того, как я привлек внимание министерства обороны и уполномоченного по правам человека, соответствующие госорганы сделают соответствующие выводы, и будут работать гораздо более эффективно.

Я являюсь свидетелем по этому делу, а так как я еще и активист «Бессрочного протеста», у них появилась возможность прийти ко мне с обыском, забрать технику, попугать. Поскольку изъяли не всю технику — телефон мне оставили, — могу предположить, что целью их было изъять что-нибудь подороже, чтобы надавить на меня. Если бы они что-то искали, думаю, они и телефон бы взяли. Забрали ноутбук и компьютер, которые мне не принадлежат.

Я находился дома. Часа в три дня позвонили в дверь, подошел мой родственник. Ему сказали, что пришли сантехники. Он открыл, они вошли. Мне показали документы от следователя о принудительном приводе и необходимости провести обыск. Завели собаку, обнюхали дом вместе с собакой. Переворачивали полки, сломали полку и диван.

Мне комфортнее было бы с адвокатом, им — без адвоката. Они сделали все, чтобы я его не вызвал. Мне угрожали вскрыть полы, переломать вещи и изъять телефон, если я начну пользоваться мобильным.

В обыске участвовал Олег Кузнецов. Это оперативник, признававшийся, что является своеобразным куратором «бессрочного протеста» — следит за нами, руководит всеми обысками, задержаниями и допросами.

В обыске участвовали несколько оперативников (включая Кузнецова), участковый, кинолог с собакой и женщина — эксперт, то ли технический, то ли лингвистический. Она просила открыть ноутбук и мельком посмотрела историю браузера.

После обыска привезли в УВД по ЦАО, там провели допрос минут на 30–40. До этого меня допрашивали в ноябре. Следователь повторил все, что было в прошлый раз, плюс некоторые детали. Наверное, потом они будут сравнивать эти показания и искать несостыковки.

Документы на обыск и принудительный привод были подписаны следователем. Но есть постановление Конституционного суда о том, что следователь должен обосновать срочность этих действий в течение суток. Так как следователь не обращался с подобным заявлением в суд, можно говорить, что обыск был незаконным.

Очевидно, обыск у меня проходил потому, что я активист «бессрочного протеста», а не свидетель: по этому уголовному делу свидетелями является много достаточно случайных людей. Я все это еще не обжаловал, но сделаю это обязательно.

Тогда я еще работал системным администратором в Северо-Восточном федеральном университете имени Аммосова. Вечером 20 ноября 2018 года мне позвонил мой начальник. Он сказал, что завтра мне нужно подойти в отдел кадров с паспортом к восьми утра. Я этому очень удивился, потому что отдел кадров работает с девяти часов. Но он настоял, что нужно именно в восемь и дело срочное.

На следующий день я приехал в университет в обозначенное время. Там меня принимал замначальника отдела кадров — я удивился, почему этим занимается лично он. Он взял мой паспорт и вышел минут на пять. Сказал, что нужно снять копии, говорил мне какую-то чушь про проблемы с базой данных. Я так понимаю, это для чекистов нужно было. Я слышал, как он с кем-то говорил по телефону, но не придал тогда этому значения. В отделе кадров я пробыл минут 10–15.

Я вышел на улицу и собирался идти на работу — в другой корпус. Успел пройти несколько метров. Звук открывающейся боковой двери фургона. Люди в масках и с оружием валят меня на снег. «Лежать, сука!» — кричат они. Меня бьют, застегивают за спиной наручники, натягивают шапку до носа. Я ничего не вижу. Меня затаскивают в фургон — машина тут же трогается.

Меня кладут на передний ряд сидений таким образом, что мои колени оказываются на полу. Из-за шарфа и натянутой на лицо шапки я начинаю задыхаться. Меня бьют по спине, по почкам, по ягодицам. Несколько раз ударили по голове, но когда я закричал, что у меня инвалидность — глаукома, бить по голове перестали.

Когда я спросил, за что меня задержали, в ответ меня начали бить еще сильнее. Один человек то ли сел мне на спину, то ли надавил на нее коленом. Он выкручивал мне пальцы, пытаясь разблокировать ими мой телефон. Но на моем смартфоне не было датчиков отпечатков пальцев. Давивший мне на спину стал выворачивать мои мизинцы. Он говорил, что сломает их, если я не назову пароль от телефона. Затем он сказал, что сейчас меня привезут куда надо и будут пытать током. Подключат к динамо-машине. Кто-то из эфэсбэшников начал цитировать комментарии, которые я оставлял к новостям на региональном новостном сайте ykt.ru.

В них я писал про то, что эфэсбэшники фабрикуют уголовные дела и пытают людей динамо-машиной. Я писал там про дело «Сети». Писал про парня, который взорвал себя в Архангельске. Еще была какая-то новость про задержание из-за поста во «ВКонтакте», и тогда я тоже написал что-то не очень лестное про них. Так мы ехали минут двадцать. Всю дорогу меня били, постоянно угрожали пытать током.

Машина остановилась. Меня резко подняли и куда-то потащили. По пути они меня постоянно роняли на мраморный пол. Я много раз ударялся коленями. Еще меня специально били всем телом о дверные косяки и колонны. Было больно. Они шутили о том, какие они неуклюжие, и говорили мне подниматься каждый раз, когда меня роняли. Если я не мог встать сам — они дергали меня с двух сторон за руки. Наручники впивались мне в запястья.

Меня завели в какое-то помещение. Глазами я мог видеть только пол и свои ноги. Все это время шапка была натянута мне на лицо. Меня поставили к стенке, начали потрошить мой рюкзак. С меня сняли шапку, спросили про лекарства в рюкзаке. Тогда я их увидел. Пять человек в песочной форме, в масках-балаклавах. Здоровые, высокие, с голубыми глазами — не местные. Видимо, это специфика национальных республик, что они не берут местных на работу в ФСБ.

Меня спросили про лекарства, затем обратно натянули шапку на глаза. Они сказали, что сейчас пойдут есть мясо, а когда вернутся — будут пытать меня током при помощи динамо-машины. Мне было очень страшно, и я не понимал, что происходит. Мне так до тех пор не сказали, за что меня задержали.

Через какое-то время пришел оперативник ФСБ без маски, тогда я подумал, что это следователь. Он начал меня спрашивать про пароль на телефоне. Я стоял в шапке у стены. Молчал и не разговаривал с ним. Тогда оперативник сказал, что позовет ребят в масках, и они со мной «поработают», а я все равно все расскажу. Так что в моих интересах дать пароль, чтобы меня сильно не мучили. Тогда я сломался и сказал пароль. Оперативник обрадовался.

С меня сняли шапку, посадили на стул.

 — Что вообще происходит? За что вы меня задержали? — спросил я его.

 — Ты сам знаешь, — ответил оперативник. Он сказал, что они давно за мной следят, на меня у них есть папка и ему приятно лично познакомиться.

Почему меня задержали, я узнал только через несколько часов.

В кабинет вошел майор. Он рассказал, что кто-то на форуме сайта ykt.ru разместил картинку с угрозами в адрес ФСБ. И они думают, что это я. По их словам, пост был отправлен с помощью приложения Tor, а IP уходит в университет. В ответ я сказал, что я этого не делал, а в университете 20 тысяч студентов и шесть тысяч сотрудников, и у всех — один и тот же IP-адрес. У меня сложилось впечатление, что майор не очень хорошо в этом разбирается. Он говорил, что в ФСБ контролируют ватсап и телеграм и все читают.

Допрос

Когда они разблокировали мой телефон, они начали задавать вопросы о том, как я отношусь к анархизму, знаком ли я с Михаилом Жлобицким, как я к нему отношусь, какие у меня политические взгляды. Спрашивали про телеграм, что я делал в чате «Речи Бунтовщика», собирал ли я там единомышленников. Спрашивали, что я думаю про Путина, про Россию, про Навального.

В сам чат я зашел ради интереса на один-два дня. Я узнал о нем из новостей о взрыве в Архангельске. Посидел там, пописал, вышел и вообще забыл про это дело. Ну и в чат я не писал ничего такого.

Во время допроса мне стало понятно, что я у них есть в каких-то списках. В них я мог попасть из-за выступления на антикоррупционном митинге в Якутске в июне 2017 года.

В этом кабинете я пробыл около восьми часов. Это такое помещение три на четыре метра без отопления. Я был пристегнут к стулу наручниками. Адвоката мне не давали.

Они угрожали меня расстрелять, говорили, что таких предателей как я надо ставить к стенке, удивлялись моей национальности. Говорили, что я первый якут, который содержится у них по такой статье. Угрожали оставить меня в СИЗО ФСБ. Оперативник говорил мне, что убил много людей, и просил ему дать только повод, чтобы избить меня или покалечить.

Если им не нравились мои ответы на вопросы, то мне угрожали людьми в масках. Приходилось говорить то, что они хотели от меня услышать. Мне рассказали, что дома у меня проведут обыск и будут искать бомбу или материалы, из которых ее можно сделать.

Часов в пять вечера меня перевели в другой кабинет, с окнами. Я понял, что вечер, потому что на улице стемнело. Пришел государственный адвокат. Я ему рассказал, что меня били, мне угрожали. Ему было по барабану. Нигде в бумагах он это не упомянул. Поставил подписи и ушел. В ФСБ я пробыл примерно двенадцать часов — до девяти вечера. Все это время мне не давали есть, мне не давали пить, мне не давали позвонить. Жена не знала, что со мной случилось.

Супруга думала, что меня сбила машина или я умер. Она обзвонила все морги. Меня искали все мои родственники, потому что я никогда так не пропадал. Жена уже собиралась ехать в полицию, когда меня домой привезли эфэсбэшники. Супруга заплакала, когда нас увидела.

Они показали бумагу о том, что обыск проводится из-за комментария. Сфотографировать постановление нам не дали. Само разрешение об обыске выдал суд в пять часов вечера того же дня. То есть уже после того, как меня задержали.

Обыск занял часа два. Они изъяли два стационарных компьютера, рабочий ноутбук, флешки, жесткие диски, роутер и телефоны. Сказали мне срочно купить новый телефон, сим-карту и прийти в ФСБ на следующий день к часу.

Мне сказали, что против меня хотят возбудить дело об оправдании терроризма из-за того, что под новостью о взрыве в Архангельске я написал: «Молодец парниша». Про это сообщение они узнали из моих слов во время допроса. Я вообще думал, что всё началось из-за этого, но, как выяснилось дальше, они не знали об этом сообщении. Мои сообщения в телеграме и комментарии под новостями направили под лингвистическую экспертизу.

В тот день я смог уснуть только под утро. Следующие три дня я вообще не ел — не было аппетита. В ФСБ я стал ходить как на работу. Меня вызывали туда почти каждый день. Меня снова спрашивали о моих политических взглядах и что такое анархизм. Я ответил, что не поддерживаю эти идеи, а сам себя идентифицирую как либертарианца, но не радикального. Я считаю, государство необходимо, но только нормальное, а не такое, как у нас. Спрашивали и про Навального, я сказал, что поддерживаю его.

Побои

Из-за того, что на следующий день меня вызвали в ФСБ, я не смог снять побои. В травмпункт я попал только 23 ноября. Там отказались фиксировать побои, когда я сказал, что меня избили эфэсбэшники. Меня выгнали из травмпункта, сказав, что им не нужны проблемы, и посоветовали обратиться в бюро судмедэкспертизы.

Когда я туда пришел, они сначала согласились снять побои, но как только узнали, кто мне их нанес, меня выгнали из кабинета и потребовали направление из Следственного комитета. Адвокат, которого помогла мне найти мама после произошедшего в ФСБ, посоветовал мне пойти в поликлинику и снять побои там, но не говорить, от кого они получены. Иначе опять откажут. Я так и сделал. Врач зафиксировала общие побои, ушиб мягких тканей в области спины, ягодичной области слева, обоих коленных суставов. Под вопросом ушиб почек. Врач-офтальмолог выписала мне капли. Дело в том, что летом 2018 года у меня была операция на глазу с глаукомой, и мне поставили имплант. После того как меня били в фургоне, не давали капать капли в ФСБ и я стоял в наклоне, чего мне делать категорически нельзя, у меня ухудшилось зрение на этом глазу.

Увольнение

Через несколько дней я узнал, что 21 ноября, в день моего задержания, сотрудники ФСБ приходили ко мне на работу в университет около двух часов дня. Они изъяли два моих рабочих стационарных компьютера, все ноутбуки, что были в кабинете, причем они были не мои. Три принтера, один из которых был нерабочим, роутеры, флешки, блокноты. Также из университета пропала видеозапись с камер наблюдения, на которой видно как меня похищает ФСБ.

28 декабря меня к себе в кабинет вызвала ректор — Евгения Исаевна Михайлова. Она спрашивала, что произошло, почему ко мне приходили силовики, спрашивала про мои политические взгляды. После этого она сказала, чтобы я написал заявление по собственному желанию. Я сказал ей, что не хочу. В ответ она заявила, что такие, как я, подрывают имидж университета. Всячески поносила Навального. Говорила про Путина, что он самый лучший президент и что пусть он правит вечно. Это дословно.

После того как я отказался, Михайлова сказала, что она вынуждена как-то отреагировать на произошедшее, чтобы показать ФСБ, что она меня наказала. Предложила на время уволиться, а затем она якобы обратно возьмет меня на работу в новый отдел. Туда я, к слову, не против был бы перевестись. Но ей я, конечно, не поверил.

Когда я вышел на работу после новогодних праздников, то через несколько дней случайно узнал, что, оказывается, был уволен еще в конце декабря. Коллега имеет доступ к базе 1С. Там сказано, что я написал заявление на увольнение 29 декабря. На следующий день после встречи с ректором. Но это была неправда.

В отделе кадров пытались всячески отмазываться, говорили, что уволили, чтобы перевести на другую должность. Предлагали подписать заявление об увольнении задним числом. Я на это не согласился. Но потом начальница отдела кадров сказала мне, что звонили из ФСБ. И она подумала, что это сигнал к увольнению. Но явно решение об увольнении она приняла не сама. Ей сказала ректор.

Когда я сказал эфэсбэшнику, который вел мое дело, что меня увольняют, он сказал, что позвонит и узнает, в чем дело. После этого меня перевели в другой отдел. Там мне дали работу не по моему профилю — с бумагами. Меня перевели на работу, которую я вообще не знаю, как делать. Посадили в самый холодный угол. Дали старый компьютер. Через две недели я уволился. Я так понимаю, в этом и был весь смысл. После этого я устроился работать в центр технического творчества. Там я сейчас преподаю детям робототехнику. После Нового года на допросы в ФСБ меня вызывать перестали.

Еще один обыск

2 апреля в шесть утра в нашу квартиру позвонили сотрудники полиции и Следственного комитета. Они потребовали открыть дверь. Силовики показали нам постановление об обыске, выданное Басманным судом Москвы. Цель обыска — изъять электронные носители, на которых может быть переписка со Жлобицким. По делу я прохожу как свидетель.

Мне сказали, что я переписывался со Жлобицким под именем то ли Петра Васильева, то ли Василия Петрова во «ВКонтакте». Но я не зарегистрирован в этой соцсети уже много лет. Так что это полная чушь.

Во время обыска они изъяли два стационарных компьютера, флешку, жесткий диск и два телефона. Потом меня увезли на допрос в Следственный комитет. Снова расспрашивали про Жлобицкого.

Через несколько дней мне снова позвонил оперативник из ФСБ. Он ругал меня, сказал, что я что-то от него скрыл, раз ко мне пришли из СК. Сказал, что я был не искренен с ними (с ФСБ). Угрожал, что я попаду в списки неблагонадежных граждан, мне запретят работать в госучреждениях, а с нынешней работы — уволят.

Позавчера мне позвонил какой-то человек и в грубой форме сказал явиться в УМВД по Магнитогорску. Сказал, что повестки давать не будет и его звонка достаточно. Я ответил, что без повестки никуда не пойду, потому что адвокат мне так посоветовал. Он на это мне: «Не хочешь по-хорошему, значит будет по-плохому».

На следующий день в девять утра ко мне подъехал товарищ. Мы стояли возле моего дома у подъезда, в этот момент оказалось, что сзади стоит человек. Он быстро махнул корочками, я не успел ничего прочитать. Он крикнул: «Руки на капот!» Я начал спрашивать, что происходит, он мне заломил руку назад, и, когда подбежал второй, они меня прижали к машине. Меня поставили на растяжку, пинали по ногам, поскольку я не умею это делать. В общем отпинали мне левую ногу, по ребрам хлопали. Задержали в грубой форме, я сопротивления не оказывал. На мои расспросы они отвечали: «Сейчас узнаешь. Мы же тебе сказали явиться к нам в отделение».

После этого мне заломили руки и посадили в серебристую Hyundai. В машине я спрашиваю: «Что случилось? За что я задержан?». На просьбы представиться они вообще никак не реагировали. Они говорили: «Мы здесь вопросы задавать будем, ты вообще говно, рот свой закрой, бузотеришь тут, говно всякое в интернете пишешь, Путина не любишь», и так далее. Прям вот так говорили, еще и матом. Честно говоря, я с таким впервые в жизни сталкиваюсь.

Пока мы ехали, они меня всё обзывали и упрекали, что я по звонку к ним не пришел, хотя я не обязан был этого делать. Сказали, что с уголовного розыска. Потом мне говорили, что я ворованные телефоны скупаю — у меня свой бизнес по продаже и ремонту мобильных телефонов. Я говорю, что это не так.

Привезли в местное Управление МВД. В отделе продолжалось все тоже самое, мол они, сотрудники полиции, работают, а мы властью недовольны, и что все приведет к Майдану. На мои просьбы адвокату позвонить или еще что-то грубо отвечали, что ничего мне давать не будут. Так я никому и не смог позвонить.

Вся беседа свелась к тому, что я являюсь владельцем местного оппозиционного паблика во «ВКонтакте» — называется «Бузотеры» — им надо было знать некоторых людей. Называли фамилии, спрашивали администраторов и участников группы, каких взглядов они придерживаются. Я там и не знаю никого в этом паблике, пишут какие-то люди, все что-то пишут. Мы создали этот паблик после закрытия штаба Навального, народу там тысяча с чем-то человек всего, просто какие-то мемчики про Путина. Им не понравилось.

Они говорили, что посадят на восемь лет, если я буду продолжать свою деятельность, и что «на этот стульчик кто садится второй раз, тот уезжает». Когда я начинал пробовать что-то отвечать, если им не нравилось — оплеуху давали или ладонями по плечам сильно били. Это тот же человек, который бил меня голенищам. Мне трудно передать дословно всё вот это, просто обзывали и морально унижали. Когда пытался что-то против говорить-либо орали, либо затрещину давали. Я сталкивался с сотрудниками полиции, но чтобы настолько меня обзывали матом, угрожали посадить и вызвать ОМОН в следующий раз на мое задержание — такое первый раз.

Тогда мне сказали: «Давай нам сейчас объяснения: кто там, что там, как там. И тогда твои материалы передадим в прокуратуру, там тебе только вынесут либо предупреждение, либо штраф». Я взял 51-ю статью Конституции (дающую право не свидетельствовать против себя — ОВД-Инфо) и отказался что-либо говорить.

Из-за того, что я отказывался давать показания на участников группы, меня держали с половины десятого до двух часов дня. У них там папочка какая-то, сказали, что прокуратура будет со мной разбираться за какую-то картинку во «ВКонтакте». Они добавили, что если по звонку не приду, «то в следующий раз посадим, убьем, покалечим». Это дословно: «Я тебя просто убью и всё, понял меня?».

Когда меня отпустили, я поехал в травмпункт. Человек, который бил меня по плечам, он же пинал по ногам: левая нога с голенища в синяках, правой тоже досталось. В травмпункте я зафиксировал этот момент. В ближайшее время я свяжусь с Фондом борьбы с коррупцией, либо найду адвоката, и мы напишем заявление.

Когда Тимофей Филатов возвратился домой, там ему передали повестку из отдела, в котором его допрашивали. Согласно документу, активист должен был явиться позднее, чем его задержали. Филатов уверен, что таким образом полицейские пытаются узаконить задержание.

Первый раз он приходил в пятницу, 5 апреля, в районе 12 часов дня. Я была на работе, когда пришла домой, мать рассказала. У нас звонок не работает в силу электрических причин, дверь не сильно крепкая. Какой-то молодой человек очень сильно бил по двери, практически высаживал ее.

Маме 71 год, она была одна, сильно занервничала. Обычно все, кто к нам приходят, звонят с домофона, а он поднялся сразу на этаж. Удостоверения у него не было. Когда мама стала настаивать, он показал ей паспорт и какую-то бумагу. Он заявил, что является оперативником уголовного розыска. Мать записала его фамилию — Козыренков. Сказал, удостоверение ему пока не выдали, но заявил, что я ему нужна. В бумаге насчет меня ничего не было. Бумага была, видимо, о том, что он работает в МВД.

Мама сказала, что я на работе. Вечером в школе у ребенка был праздник, начинался в 18 часов, предполагалось, что закончится в 20:30. Мой сын там выступал. Мама предложила оперативнику подойти к 21 часу. Что ему надо, оперативник не объяснил и в этот день больше не приходил. В субботу тоже.

В воскресенье днем я пошла в парикмахерскую. Когда вернулась, мама сказала, что Козыренков снова приходил, около восьми вечера, в этот раз он был в куртке с надписью «полиция». Мама сказала Козыренкову, когда я должна вернуться и предложила оперативнику оставить какие-то координаты, куда мне пойти. Ничего он не оставил. Она с балкона видела, что Козыренков сел в полицейскую машину и уехал.

В понедельник я пошла в УВД Мытищ, оно считается центральным в городе. Я пыталась выяснить, работает ли у них товарищ с такой фамилией. В УВД он не работает, но оказалось, уголовный розыск в Мытищах есть в разных отделениях полиции. В результате дежурная дала мне бумажку, на которой было написано «Козыренков Александр» и номер телефона.

Она сказала, что он действительно оперативник и ему с меня нужно взять какое-то объяснение. Я целый день безуспешно ему звонила, этот номер не работал.

Параллельно я готовила бумаги о том, что наше уголовное дело было прекращено Мосгорсудом, по решению Европейского суда по правам человека нам выплатили компенсацию. Никаких оснований меня повторно трогать нет, я не судима, прошло 12 лет уже, как я вышла на свободу.

Во вторник, 9 апреля, мама позвонила в слезах. Где-то без двадцати восемь вечера поднялись двое, дверь нагло высаживали ногами. Мама открыла дверь — там были Козыренков и товарищ, который сказал, что является его начальником.

«Начальник» начал орать на весь подъезд: «А что, тут до сих пор никто не знает, что она сидела?» Мама сказала, что у нас ребенок лежит с температурой. На них это не произвело впечатления. Мама попросила у «начальника» удостоверение. Он открыл его, и закрыл, хлопнув перед носом. Ни фамилии, ничего мать посмотреть не успела. Она сказала, что напишет на них жалобу. Те стали уходить и орали на весь подъезд, что «тут живут уголовники», оскорбляли мою маму.

Они были в гражданском. Сосед, поднимавшийся домой, спросил у них, что происходит, на что «начальник» послал соседа матом. У них завязалась ссора, сосед вынудил их покинуть подъезд. Они были на белой «мазде» — видимо, это машина «начальника».

Тут приехала я на такси, они вышли из «мазды» и подошли ко мне. Я спросила: «Это вы мне дверь ломаете?»

Они сказали садиться с ними в машину, я категорически отказалась. Если бы было мало народу, может, они бы предприняли какие-то попытки [затащить в машину], но у подъезда было людно. Тут из подъезда еще вышла моя мама.

Я попыталась выяснить, в чем дело и что от меня нужно. «Начальник» стал орать, что сейчас вызовет воронок и меня заберут за оскорбление и неповиновение полиции. Я ответила: я ваши документы не видела, вы не в форме, нечего меня пугать обезьянниками. Он громко орал на весь двор, что посадит меня. Я отошла в сторону с Козыренковым, в это время «начальник» сцепился с моей мамой.

Я спрашиваю Козыренкова, что от меня нужно. Он сказал, что взять объяснение, но это обязательно нужно сделать в квартире. Я согласилась подняться с Козыренковым, но сказала, что «начальника» не пущу. «Начальник» остался в машине.

Я спрашиваю, что за объяснение. Козыренков говорит: просто проверка. Еще на улице я сказала ему про ЕСПЧ, что дело прекращено, я освободилась 12 лет назад. Козыренков ответил, что его все это не интересует. На улице он показал мне некую бумажку, в которой было три фамилии, как он выразился, «людей, которые когда-то привлекались за оборот оружия». На улице было темно, ни свою, ни другие фамилии я не разглядела.

Форма бумаги, которую он составил, называется «объяснение». Не знаю, как это с юридической точки зрения. Записал все мои данные. Сказал, что ему обязательно — иначе он не уйдет — надо записать, с кем я проживаю, включая ребенка. Где я работаю, чем занимаюсь в свободное время. Сказал, что должен обязательно меня сфотографировать. Также сфотографировал паспорт.

Ни в каких митингах, пикетах я сейчас не участвую в силу семейных обстоятельств. Для меня происходящее — это шок. Я переживаю за безопасность своей семьи. Возвращаясь по вечерам домой, я чувствую себя неуютно.

Началась история в прошедшую пятницу, 12 апреля. Я выходил с подругой вечером на «Пушкинской» из паба «БирМаркет». Меня окликнули двое мужчин по имени, спросили, не узнаю ли я их. Я ответил, что не узнаю. Они сказали: давай встретимся, у нас для тебя есть предложение. Потом добавили, что перезвонят.

На этом мы расстались. По их виду я заподозрил, что речь может идти о вербовке. Не знаю почему, но я подумал: вот, оно. Я ждал звонка, однако никто мне не позвонил. Во вторник, 16 апреля, когда я уходил с работы, один из этих людей встретил меня у проходной. Предложил где-нибудь сесть, как он выразился, побеседовать. Пошел со мной к метро «Достоевская».

Я готовился, что такое может произойти, почитал, как правильно себя вести. Я сказал, что отказываюсь отвечать на вопросы без адвоката, неформально с ним беседовать. Если ему нужно, пусть вызывает меня повесткой.

Он долго пытался меня разговорить, задавал личные вопросы, вопросы про политику. Я отвечал, что не буду общаться. Он постоянно переспрашивал: почему, почему? Разговор повторялся кругами минут 15, пока мы шли к метро. Когда я понял, что разговор зашел в тупик, я сказал «до свидания» и ушел.

Он представился сотрудником ФСБ Алексеем. Как мы выяснили с товарищами, это известный товарищ Леша Улыбка. Второй товарищ, который был с ним в пятницу, — это Алексей Окопный, эшник. Персонажи известные, действительно, я бы мог их узнать: не зря они в пятницу удивлялись. Они бравируют своей известностью.

Я сразу связался с юристом, коллегами по партии, в тот же вечер написал об этом в фейсбук и телеграм. В регионах не знаю насчет вербовок участников либертарианской партии, но наших людей тягают на допросы за местный активизм. В Москве, вероятно, это первый такой случай. Они ведут разработку всех на свете, к либертарианцам решили зайти с самого верха. Я — секретарь Федерального комитета Либертарианской партии России.

Когда я опубликовал пост в фейсбуке, мне начали писать друзья по партии, делать предположения, кто бы это мог быть. Я погуглил и нашел фотографию Улыбки. Затем также предположили, что Улыбка, вероятно, ходит вместе с Окопным. Я погуглил его фотографию и тоже узнал его.

Почему меня задержали — надо спрашивать у сотрудников. Ответ подполковника, который избивал нас в первом отделе: потому что мы все его ******* [достали]. Это было 5 апреля, я в Октябрьском [районном] суде защищал активистов, задержанных за «надгробие Путину».

В перерыве между заседаниями я пошел в отдел, чтобы узнать, когда будет следующий суд, передать еды. Я встретил моих подзащитных, которые были со мной на суде, Романа Самойлова и Илью Ткаченко. Мы выходили из отдела покурить, подъехал УАЗ «Патриот», оттуда вывалились пять-шесть ментов.

— Вы что, пришли передачку сделать?

— Да.

— Ну, проходите-проходите.

И начали заталкивать нас в помещение. Я зашел, чтобы не впаяли сопротивление полиции. Парни не давались и снимали на видео, задавали вопросы, что происходит. У нас начали отбирать телефоны. У Романа Самойлова отнимал подпол (подполковник — ОВД-Инфо). Повалял Романа по столу, скрутил руки, лазал по карманам. Роман успел телефон скинуть, я убрал к себе в карман. С этим подполом мы уже когда-то виделись, он нас прекрасно знает.

Пока подпол искал телефон, чуть не придушил Рому, встав ему коленом на шею. Рома спросил его:

— Вы меня решили придушить?

— Пока нет.

Подпол отправил его в другую часть отдела, чтобы там его раздели и обыскали. Затем вернулся к нам и начал докапываться до Ильи Ткаченко (он активист «Бессрочки). У Ткаченко к этому времени отняли телефон и диктофон, который он прятал в штанах в районе трусов. Докапываясь до него, подпол сделал Ткаченко подножку со словами: «Чо падаешь?» Я видел у Ткаченко синяки и кровь слева в области виска. Ткаченко поставили к стенке лицом, для обыска, «на растяжку», обыскивали его, дважды ударили справа по ребрам. Он так стоял около часа.

У Ромы в это время пытались взять отпечатки пальцев, хотя у него паспорт был с собой. Рома соединил руки за спиной, чтобы у него не могли взять отпечатки. Его повалили на пол, надавили на подколенные чашечки, кто-то наступил ему на голову ногой — тогда смогли выкрутить ему руку и положить большой палец на «Папилон» (сканер отпечатков пальцев — ОВД-Инфо). Затем Рому заковали в наручники, в них он простоял около часа с хреном.

У меня забрали мой и Ромин телефоны: подпол вытащил их из кармана. На мои вопли, что изымать нужно под протокол с понятыми, он ответил:

— Будете *********** [выпендриваться], будем вас на улицах ловить и отстреливать как бешеных собак.

Илью увезли по скорой, отдав ему все документы и телефон. К нам пришла Общественная наблюдательная комиссия, мы им все рассказали. После этого полицейские стали поспокойнее. Подполковник куда-то испарился.

Нас повели на составление протоколов. Мы отказались от медосвидетельствования: я слышал, как сотрудники [полиции] собирались договориться, чтобы освидетельствование показало, что мы под наркотиками. Задержали нас без двадцати семь, протокол дали около 23-х с копейками.

Один из сотрудников дежурной части отпускал шуточки: если не служил, наверное, пидорас. Мне говорил: «Бабам слово не давали! Место женщины на кухне!» (рассказчик — трансгендер — ОВД-Инфо).

У меня изъяли остатки вещей, далее были скучные два дня в камере для административно задержанных. Со мной разговаривала сотрудница центра исполнения административных наказаний.

Она говорила, что у меня начнутся проблемы с поступлением [в вуз], начнутся проблемы с семьей, если я продолжу заниматься защитой людей в судах. Что защита людей в судах меня доведет до статьи, что, как фигурантов «дела Сети», меня «покусают клопы». Спрашивала о Жлобицком. Спрашивала о «Народной самообороне» и «Открытой России». Видимо, она «Медузу» перечитала: сотрудникам центра исполнения административных наказаний все это не нужно.

В воскресенье, 7 апреля, был суд. Меня заставили подписать расписку, что я не буду разглашать, что происходило в полиции и претензий к сотрудникам полиции я не имею. Угрожали проблемами, если не признаю вину.

По их версии, я матерился рядом с отделом полиции и сопротивлялся сотрудникам, а также отказался от освидетельствования на наркотическое опьянение. Я решил признать, и меня отпустили со штрафом в тысячу рублей. Еще у меня должен быть суд за отказ в освидетельствовании.

О митинге я узнал в канале Бориса Вишневского, видел приглашения в и в других каналах. Напечатал свой плакат на домашнем принтере. Я закончил художественную школу, мой плакат понравился многим. Я пришел к двум часам, постоял, сфотографировался с несколькими десятками людей. В какой-то момент увидел, как за рамками переговариваются между собой полицейские с людьми в штатском, показывая на меня. Обычно металлоискатели и рамки используются только в Москве, но в этот раз их поставили и у нас. Я решил убрать плакат.

В какой-то момент полицейские подошли и попросили меня пройти вместе с ними. Рядом со мной стоял активист Петр Трофимов — он начал спорить с ними, пытаясь понять причину задержания. Сотрудники полиции отрицали факт задержания, говорили: «Мы сейчас отойдем поговорить, поболтать». Меня увели за территорию проведения митинга. При проверке документов увидели, что я несовершеннолетний, сказали: «Посиди-ка тут пока у нас в автозаке».

Там со мной пытались беседовать полицейские и непонятные люди без формы. Они спрашивали: «Кто тебе такой плакат дал? Кто напечатал? Сколько заплатили денег?» Мне предлагали все подписать, не читая, но я не стал так делать, ко всему придирался, требовал, чтобы мне разъяснили 51-ю статью Конституции, руководствуясь принципом «итальянской забастовки».

После довольно долгих совещаний, на меня составили протокол за нецензурную брань, то есть решили, что будет мелкое хулиганство. В ОВД приходил человек без формы, сказал, что будет при мне смотреть мой телефон, попросил разблокировать. Посмотрели смс, WhatsApp, группу сторонников Навального. Затем увидел, что есть телеграм, открывает его, но он, конечно, запаролен. Говорит: «Вводи пароль». Я ввожу «один, два, три четыре»…. «Ой, забыл! Ну как же так…» Так же делал, когда они начали выспрашивать информацию про брата, про тетю, еще что-то. В общем, как только что-то лишнее они начинали спрашивать, я тут же начинал забывать.

В отделе полицейские долго думали, решали, куда меня везти. Так мне ничего и не сказали и повезли. Только уже подъезжая к ЦВСНП (Центр временного содержания для несовершеннолетних правонарушителей — ОВД-Инфо), мне объяснили, куда везут.

Когда я зашел внутрь, мне сказали выключить телефон и сдать все вещи. Несколько раз я заставлял переделывать опись, потому что они неправильно записывали, цвет телефона, пытались переписать данные банковской карты. Досконально досмотрели, включая интимные области, изъяли шнурки, затем опросили. Вообще одну и ту же информацию сначала спрашивали в автозаке, затем в отделе полиции, и потом в ЦВСНП. У них, видимо, коммуникация между собой никак не настроена.

Первая ночь обязательно должна быть в изоляторе. Вот его интерьер: четыре кровати длиной 1,6 метра без подушек, две камеры и больше ничего. Одна из стен покрыта стеклом, как галерея, видимо, чтобы просматривать. Несмотря на то, что всё изымают, вся стена исписана. В основном пишут дату, имя, кто и за что попал. Потом мне этот лайфхак сказали как провернуть: при задержании нужно положить под язык монетку, и, когда уже заходишь в изолятор, можно что-нибудь выцарапать на стекле.

На следующий день приходит врач, осматривает, забирают всю одежду, потом ведут мыться. В душе из шести кранов горячая вода только в одном есть. И то, воду надо сначала пропустить, она ржавая. Затем выдают местную одежду, максимально убогую. Все серое, невыразительное, на несколько размеров больше. После мытья поднимаешься наверх.

На нижнем этаже находится изолятор, пищеблок и душевая, а наверху — так называемая «группа». Там находятся класс, игровая и спальни. Перевести из изолятора называется «поднять на группу», на сленге работников. Уборная просто ужасная. Это отдельно стоящие унитазы, кабинок нет. Горячей воды и туалетной бумаги тоже нет. Нужно спрашивать отдельное разрешение для похода в уборную и отдельное разрешение для получения туалетной бумаги.

Там множество всяких правил, которые нужны исключительно для психологического давления. Наверх по лестнице можно подниматься только вдоль стены. Спрашивать нужно абсолютно обо всем: когда переходишь из комнаты в комнату, когда нужно посетить уборную, еще что-то сделать. Телефоном мне ни разу не дали воспользоваться. Я раз пятнадцать спрашивал, но мне так и не разрешили.

Видеокамер просто неадекватное количество. В классе, где типа занятия идут, две или три камеры. В спальне четыре камеры, в коридоре и игровой — не меньше трех. Я опасался, что и в уборной тоже есть.

Каждый день нужно беседовать с дежурным воспитателем. Во время беседы ты пересказываешь информацию, о которой спрашивали при задержании и в отделе полиции. На арестованных оказывали что-то вроде давления, говорили: «Вы все виновные и здесь отбываете свое наказание». При этом у большинства задержанных судов ещё не было.

Со мной проводили долгие беседы, сотрудникам было интересно. Такое задержание, на митинге, как они говорили, случается довольно редко. Они говорили, что вообще первый случай в их практике, когда кто-то оспаривал законность задержания. Обычно им было неинтересно, а тут они нашли «пятую колонну». С одним сотрудником мы на какую-то тему разговаривали, и он мне говорит: «Нет, в этой теме ты слабоват, уточни потом у своего куратора из Госдепа».

Для питания в пищеблоке нужно было четыре раза в день спускаться и подниматься по лестнице, исключительно вдоль стены. Причем медленно. Питание, как в любом казенном учреждении, не очень хорошее, но я находил, чем насытиться. Обед в принципе неплохой. На месте они ничего не готовят. Им всё привозят, как в самолете, но хуже. Тут они только разогревают в пластиковой таре. С голоду не умрешь, хотя я похудел, пока там был.

Из досуга только шахматы и шашки, за пять дней я сыграл около ста партий. Кроме этого, особо заняться было нечем. Зато выигрывал у всех. Был просмотр телевизора один час в день. Если кто-то говорит хотя бы одно слово, то телевизор сразу же выключают. До того, как я пришел, все смотрели «Первый канал», что то-такое. Я убедил всех поставить развлекательный канал, мы в итоге выбрали «СТС». Работники мне сказали, что до этого никто не был против, все смотрели «Первый канал» и нормально, всем нравилось, пока не попал «бузотер».

Там еще «мероприятия» были, так это называется. Утром собираются все в классе, и выдаются газеты. За чтением этих газет никто не следит. Никто, кроме меня, их и не читал. А вечером другое «мероприятие» — дается текст, его нужно выучить наизусть, а потом пересказать. Тексты очень простые, но некоторые и с ними не справлялись. Например, дается текст про Северо-Западный федеральный округ, и нужно назвать столицу округа.

Со мной арестованных было восемь человек, из них четверо — за курение. Одна девочка посещала больницу со сломанным пальцем. Она вышла на пять минут покурить, и тут появились сотрудники. Повезли ее сначала в отделение, потом в ЦВСНП. Но нельзя сказать, что все там — невиновные. Было двое угонщиков.

ЦВСНП — это огромное шестиэтажное здание. На всех окнах решетки, колючая проволока по периметру. Восемь задержанных — это норма, и сотрудников там гораздо больше.

Но раньше была другая ситуация. «Группа» была поделена на две части — женскую и мужскую. Было так много арестованных, что в одной части они не помещались. По словам одного из сотрудников, раньше, если за 48 часов законные представители не забирали арестованного, то на тридцать дней он оставался в ЦВСНП. И раньше этих тридцати дней забрать было нельзя. Люди скапливались.

Сейчас это устроено так: поступаешь, ночуешь, проводишь 48 часов, дальше назначается суд. Далее суд выносит всегда одинаковое решение — продлевается арест до тридцати суток, либо до того момента, когда заберут законные представители.

На утро через три дня после задержания у меня был суд. Судья сказал, что сейчас вынесут решение о продлении ареста, спросил, какая у меня позиция. Я ответил, что против. Он удивленно: «Почему против?» Я говорю: «Потому что Центр предназначен для правонарушителей, а до решения комиссии по делам несовершеннолетних таковым я не являюсь». Судья на это сказал: «Да, верно, но куда тебя еще деть?» Продлили, потому что невозможно передать законным представителям — они находились за границей.

• На пятый день ареста Никиту забрали родители. Спустя десять дней после задержания Никита побывал на заседании Комиссии по делам несовершеннолетних. Молодого человека в качестве общественного защитника представлял активист «бессрочного протеста» Илья Ткаченко, которого на днях избили в отделе полиции. Сторона защиты отметила, что когда на митинге полицейские подошли к Никите, он уже убрал плакат. Ткаченко в связи с этим попросил привлечь записи с камер полицейских. В результате комиссия приняла решение о возвращении дела в полицию на доработку.

Мне позвонили из Следственного комитета, сказали, что хотят со мной поговорить. Договорились, что они подъедут ко мне на работу буквально через полчаса после звонка. Я спросил, на какую тему, они ответили, что это не телефонный разговор. Мне позвонили минут через 40, я к ним вышел. Я предупредил коллег, договорился, что меня подменят.

Приехали два человека. Мы сели в их машину и поехали в Следственный комитет. Допрос вел другой человек, следователь, то ли полковник, то ли подполковник. Потом пришел еще и некий технический специалист. Все были в штатском, одеты в кожанки, костюмчики. Я спрашивал, сколько времени займет это, они отвечали, что минут 20. В итоге допрос шел два с половиной часа.

Мне сказали, что допрос связан с делом Жлобицкого. Знаю ли я его, общался ли с ним. Я сразу сказал, что знаю о нем из новостей, ранее не знал о его существовании. Мне сразу сказали, что будут проверять телефон: именно поэтому поехали за техническим специалистом. Я так понял, не покажи я им телефон сам, они бы его изъяли, я бы остался без телефона, а мне особо скрывать нечего.

Следователь смотрел мой телефон еще до их приезда. Из телефона он переписал номера родителей и сестер. Он попросил назвать их дни рождения. Я сказал, что не помню. Следователь ответил, что это очень плохо: по моим ответам будет составляться мой психологический портрет, список вопросов прислали из Москвы.

Он рассказал, что знает, что год назад я жил на съемной квартире, с хозяйкой говорили. Спросил, зачем, когда съезжали, оставили там ламповый телевизор — подробность, которую с потолка не возьмешь.

Следователь спрашивал меня о мотивах поступка Жлобицкого, читал ли я его сообщения. Я ответил, что читал только предсмертную записку, которая выкладывалась в новостях. Больше никакие его контакты я не знаю, не могу судить о его мотивах.

В записке Жлобицкий указывал, что совершил свой поступок из-за применения пыток в деле «Сети». Следователь переспросил, что такое «дело «Сети». Я ответил: несколько активистов в Питере и Пензе сидят, там был факт пыток, медицински засвидетельствованный. Это и сподвигло Жлобицкого пойти в здание ФСБ и взорваться.

Следователь спросил, как я отношусь к таким методам. Я сказал, что их не поддерживаю. Что протест, когда он необходим, должен быть более конструктивным и позитивным. Следователь спросил, как я отношусь к власти. Я ответил, что нахожусь к ней в оппозиции — в стране не хватает демократических институтов и свободы слова. С помощью них люди могли бы участвовать в управлении собственными жизнями. Следователь начал со мной немного спорить, пытался меня переубедить. Этот разговор он в протокол не включил.

Начал расспрашивать меня о пабликах. Подписан ли я на «Народную самооборону», «Anarcho News», «Нечаевщину». Я сказал, что эти паблики читаю, но в обсуждениях в комментариях там не участвую. Я подписан на много разных ресурсов, высказывающих зачастую противоположные точки зрения. Он меня спрашивал еще о каких-то группах, из них я запомнил только «Речи бунтовщика». Я только потом вспомнил, что там участвовал Жлобицкий, и там он выложил свою предсмертную записку.

Следователь спрашивал меня, знакомы ли мне различные личности. Как я понял, он мне называл аккаунты, которыми пользовался Жлобицкий. Назвал, наверное, штук пять. В том числе — аккаунт «Нечаев». Я выкладываю свои рисунки в соцсетях, мне разные люди пишут. Может быть, среди них мог быть и Жлобицкий с какого-то аккаунта, мы могли с ним парой сообщений перекинуться, не знаю.

Еще спрашивал о моих аккаунтах в соцсетях и мессенджерах, есть ли я там. Наверное, называл все, кроме «Одноклассников».

Затем вернулись оперативники с техническим специалистом. Взяли у меня телефон, я сам его разблокировал. Они втроем сели за соседним столом и листали мой телефон. Я попросил воды и спросил, сколько это еще продлится. Мне дали стаканчик с водой. Я нервничал, это было заметно, но общались мы достаточно непринужденно. Пока мы разговаривали, зачем-то все время работал телевизор: это мешало сосредоточиться.

Меня спрашивали, общался ли я с кем-то о способах изготовления взрывчатки. Спрашивали, с кем я общаюсь, какие у меня интересы, чем я занимаюсь во внерабочее время. Я сказал, что я художник, рисую на улицах, посещаю кинотеатры, концерты, хожу с друзьями в бары, играю в компьютерные игры. Следователь записал, в какие игры я играю, спрашивал, не шутеры ли это. Спрашивали, почему я не использую аккаунты в соцсетях, названные моими именем и фамилией, насколько информация в аккаунтах соответствует моей реальной жизни.

Я ответил, что в аккаунтах есть мои фотографии, а Хадад — мой творческий псевдоним. Выбрал я его случайно, но многие меня под ним знают. Были вопросы о моих отношениях с семьей. Я ответил, что отношения хорошие, недавно все вместе ездили в отпуск. Насчет друзей я ответил, что у меня они в основном творческие люди: художники, музыканты.

Вскоре телефон мне вернули, сказали, что ничего не нашли. Давить на меня не пытались, явно такой цели у них не было. На телефоне были смски с работы — коллеги пытались понять, что со мной происходит. Следователь выписал мне повестку, чтобы для работы было объяснение, где я находился.

В течение 20 последних лет я занимаюсь защитой прав граждан. Как руководитель правозащитной общественной организации «Общаги» (организация защищает права живущих в общежитиях — ОВД-Инфо), а также как организатор протестных акций. Так или иначе, приходится сталкиваться с сотрудниками полиции.

Не так давно в МВД Красноярского края поменялось руководство и стало проявлять себя очень активно. Я считаю, что общественники должны быть готовы ко всем возможным проявлениям агрессии со стороны сотрудников полиции. Произошедшее 26-го марта — это просто одно из подтверждений того, что полиция хорошо начала обмениваться межрегиональным опытом и учиться на чужих примерах.

26 марта в администрации Кировского района Красноярска проводилась встреча с представителями регоператоров по мусорной реформе и председателей совета многоквартирных домов. С 16 декабря прошлого года мы пытаемся решить вопросы законной реализации мусорной реформы протестными акциями, но в этот раз пришли просто в качестве слушателей. Несмотря на это, нас пытались вывести из здания, но мы остались и досидели до конца.

Когда вышли из помещения, несколько человек задержались у крыльца администрации — активисты и один журналист, который приехал на собственном автомобиле. В этот момент из дежурной машины вышли сотрудники полиции: «Нам сказали, что среди вас есть Суворова». Ни имени, ни отчества — больше ничего, то есть они не знали даже лица. Просто им нужна была некая Суворова.

Я в этот момент разговаривала по телефону, меня окликнули, сказали, что спрашивают, — люди-то простые, законопослушные. Я оказалась не настолько наивна, как остальные, и попросила предоставить служебные удостоверения. Они это сделали.

Сотрудники полиции относились к отделу № 3, в юрисдикции которого мы находились. Но полицейский сказал так: «Гражданка Суворова, мне надо вас доставить в отдел полиции № 2, где на вас имеется КУСП». А это вообще противоположный район города.

Мы с таким уже сталкивались во время приезда Путина в Красноярск.

Человека на личном автомобиле останавливали и говорили: «Вы знаете, есть ориентировка на вас, что вы вчера, двигаясь на этой машине, сбили человека». Легко представить панику водителя, который вчера даже никуда не выезжал, сидел дома, пил, курил, болел и так далее. Его задерживают, доставляют в отдел полиции, диаметрально противоположный месту, где должен был находиться Путин, держат шесть часов под разными предлогами и потом отпускают. Ситуация понятная: задерживают, чтобы не было намерения приехать на встречу с Путиным.

В этот раз цель была щелкнуть меня по носу. Потому что с полицией мы конфликты имеем регулярно. Здесь еще один нюанс: буквально недавно закончилась эпопея с Натальей Подоляк, которая 5 мая на митинге якобы пнула сотрудника полиции. Она получила статью 318 УК (применение насилия к представителю власти — ОВД-Инфо) и как преподаватель потеряла возможность работать в своей сфере, потому что у нее уголовная статья, связанная с насилием. В тюрьму ее не отправили, но она получила огромный штраф.

Осознавая, что наша красноярская полиция готова на любые провокации, я понимала, что мне ни в коем случае нельзя находиться в одном автомобиле с сотрудником. Потому что любая царапина, любой небольшой синяк, который получен был накануне, мог стать поводом для возбуждения 318 УК. То есть доставляют меня в дежурную часть, а через час этот сотрудник обращается с рапортом, что я оказала сопротивление. И вот я осуждена по 318-й. Поэтому моя задача была с ними никуда не ехать.

Все это длилось полтора часа. Меня товарищи посадили в автомобиль журналиста, чтобы я не контактировала с сотрудниками, а сами оставались на улице. Все начинали замерзать. Тогда журналист предложил, взяв видеокамеру, проехать вместе со мной в дежурную часть, но сотрудники полиции были категорически против. Они настаивали, чтобы «Ольга Александровна села в их автомобиль». Откуда взялась «Ольга Александровна», если до этого им была известна только моя фамилия?

Когда мы стали спрашивать, нам ответили, что у них есть ориентировка, что я подана во всероссийский розыск, на меня есть КУСП. Мы потребовали предоставить данные: номер КУСПа, даты регистрации. Сотрудник не говорил. Ориентировка если есть, то должна быть в неком виде. В печатном, в электронном, где физиономия некой гражданки Суворовой, дата ее рождения, как ее зовут. Но этого нам тоже не предоставили. Тогда мы попросили хоть какое-то подтверждение того, что я нахожусь во всероссийском розыске. Но им было только важно, чтобы я села в их автомобиль и проехала в отдел.

Когда я начала говорить, что не понимаю, та ли я Суворова, которая им нужна, сотрудник начал звонить и в конце концов сказал: «Да, Суворова Ольга Александровна, дата рождения такая-то».

У нас была очень удачная локация, где стоял автомобиль. Движение нам заблокировал с одной стороны сотрудник полиции, с другой — автомобиль сотрудников. Понятно, что никто давить никого не будет. Но это все произошло во дворе жилого дома, стоящего буквой Г. В тот момент, когда начали прибывать еще экипаж полиции, экипаж Росгвардии, время уже шло к вечеру, к 20 часам. Хорошо освещенный двор, на всех балконах торчали люди, кто-то снимал, кто-то просто фотографировал. Я считаю, что это очень помогло нам в том, что сотрудники полиции не смогли применить силу. Хотя такие желания и мотивация у них были. Мы слышали, как по рации им говорили: «Что вы там стоите? Давайте их вяжите, Суворову в машину и приезжайте».

Мы начали обзванивать дежурные части города, края, России, чтобы выяснить подробности о моем нахождении в розыске. Я не сомневалась, что был КУСП, я знаю, что он был. Понятно, что по надуманному поводу, но, тем не менее, у них было основание пригласить меня на беседу.

Все это продолжалось около двух с половиной часов. Прибывшие экипажи полиции и Росгвардии вели себя абсолютно по-хамски. После того, как последовали наши многочисленные звонки в дежурные части, с ними начали уже связываться не из ОВД, а из ГУ МВД по Красноярскому краю. Там уже люди посмышленее, у них моя фамилия на слуху. Они начали спрашивать сотрудников по телефону, что происходит, почему действуют в такой грубой форме.

Вообще я бы порекомендовала всем гражданским активистам не брать с собой тот телефон, который для них является ценным. Не в плане стоимости, а из-за содержащейся на нем информации, которая может быть использована против активиста. На смартфоне обычно содержатся какие-то фотографии, документы, переписки. Поэтому, когда начались просьбы дать номер телефона, я сказала что у меня телефона нет, его украли. Мы вели разговор с сотрудником по телефону одного из дежурных.

Подъехал начальник службы участковых уполномоченных уже отдела полиции № 3. Он предложил такой вариант: «Если вы не соглашаетесь сейчас никуда проехать с сотрудниками, то можете прямо здесь на месте подписать обязательство о явке тогда-то в такое-то место, если вас это устраивает».

Мы сталкивались с тем, что в Красноярске в отделах полиции по-прежнему пытают, это прямо норма. Связывают руки, бьют бутылкой с водой. Я четко знаю, что прибывать в отдел полиции на какие-то беседы очень не желательно. Они там будут гнобить, угрожать, провоцировать.

Я согласилась встретиться, но при условии, что это будет в УВД города. Потому что там в каждом кабинете и коридоре стоит прослушка и камеры — они стали сами себя бояться. Это после большого скандала: там буквально в течение нескольких месяцев погибло два человека. Я предложила встретиться именно там. Подписав явку, отправилась домой.

Как оказалось, это нормальная практика, когда ты подписываешь обязательство о явке и после этого можешь удаляться с места как хочешь и куда хочешь, если рядом есть товарищи, которые не дают тебя посадить в дежурную машину. Технология популяризируется, КУСПы сейчас будут на нас возбуждаться по любому вопросу. Допустим, это может быть кража, ДТП, наркотики, у мужчин — изнасилование и педофилия. А способ, которым воспользовалась я, мне кажется, позволяет как раз выиграть время, собрать команду поддержки, самому успокоиться и подготовиться к дальнейшим обдуманным действиям.