Моей бабушке этой весной исполнится 80 лет, четыре года назад она стала членом общины Свидетелей Иеговы. Сейчас мы живем в разных городах, но я стараюсь приезжать к ней почаще и регулярно звоню.

Жизнь у бабушки с самого детства сложилась непросто: голодное послевоенное время в горном селе на Кавказе, ранняя смерть отца. В 16 лет она ушла из родного аула в город вместе с малышкой-сестрой, которая вскоре умерла у нее на руках от голода и болезней. Всю жизнь бабушка очень много работала, на пенсию вышла только в прошлом году. Времени на образование у нее не было. Бабушка закончила восемь классов, по-русски пишет с ошибками, в свои почтенные годы имеет в некоторых вопросах до умиления наивное представление о мире. Наверное, поэтому она всегда искала какую-то поддержку в религии и боге.

Родилась бабушка в мусульманской семье, лет 10 назад приняла православие. Какое-то время она ходила в церковь, но не нашла там того, что искала. Жаловалась, что в церкви чувствует себя чужой, что священники на ее незнание реагируют с надменностью, что ходят в золотых одеяниях, когда вокруг столько нищих, и еще пугают адом, в который она не верит. Когда пять лет назад трагически умерла ее дочь, она снова пошла в церковь. И опять была разочарована. Потом я узнала, что бабушка стала Свидетельницей Иеговы. Сначала я испугалась — подумала, что это какая-то ужасная секта, что пожилой женщине пудрят мозги, еще на деньги, наверное, разведут.

Шли месяцы, и бабушка заметно преобразилась. Она стала лучше одеваться, чаще улыбаться и вообще будто помолодела. Много рассказывала о собраниях, где Свидетели изучают историю древнего мира, географию, учатся выступать публично, участвуют в дискуссиях. У нее появились «братья» и «сестры», которые помогают ей справиться с одиночеством, приходят в гости, объясняют всё, что она не понимает в Библии, и просто поддерживают по мере сил. Да, всё это с сильным перекосом в религию, что мне совсем не близко, но пожилой уставшей от горя женщине явно стало легче жить. Поэтому я признала за ней право решать самой и перестала беспокоиться.

Многое изменилось, когда в 2017 году Свидетелей Иеговы признали экстремистской организацией и запретили. Здание, в котором проходили собрания, у них отняли. Бабушка ходила туда, как на праздник — старалась одеться получше, готовилась. Теперь встречи проходят раз в неделю у кого-нибудь дома. Небольшие группки человек по 5–10 тайно, как преступники, вполголоса читают Библию. Сначала сидели на кухне, накрывали стол с угощениями. Потом решили, что не все себе это могут позволить: некоторые стесняются своей бедности и поэтому не проводят встречи у себя. Теперь кухонные посиделки не приветствуются, встречи проходят в комнатах за закрытыми дверьми.

«Братья» и «сестры» собираются долго, приходят по одному, чтобы не выглядеть подозрительно. Бабушка рассказывала, что соседи однажды устроили скандал — стали кричать, что ее гости наследили в подъезде. Бабушка (я видела это сама) всегда перед собранием и после него подметает все лестничные пролеты, так что грязь, скорее всего, просто повод. Мне страшно думать, что любой звонок в полицию от недовольных соседей — и мою бабушку могут положить лицом в пол. Немного успокаивает осторожность и разумность, с которой Свидетели подходят к безопасности своих членов.

После запрета Свидетели сдали куда-то своим координаторам литературу, признанную экстремистской. Теперь они ходят проповедовать с планшетами. Но их перевод Библии тоже «экстремистский», а от него отказаться сложнее. Я видела, как во время собраний пожилые женщины прятали Библии на случай обысков. Ужасно, что им приходится это делать.

Я беседовала с одной из «сестер» об особенностях их веры. Мы сравнивали переводы Библии: Свидетелей Иеговы, синодальный и церковный православный. Принципиальной разницы я не заметила, разве что перевод Свидетелей написан более простым современным языком. Ну и, конечно, в нем фигурирует имя «Иегова», которым они называют бога.

По поводу запрета на переливание крови, который Свидетелям часто ставят в вину, я спрашивала тоже. По их учению, в крови содержится душа, а современная медицина якобы позволяет обойтись без этой процедуры. И еще мне объяснили, что сейчас у Свидетелей нет строгого запрета на переливание, хотя оно и не приветствуется. Конечно, всё это звучит довольно странно, но явно уступает по странности тем срокам, к которым приговаривают мирных последователей альтернативного христианства. Значительная часть из них — пожилые люди. Многие занимаются благотворительностью, в том числе и моя бабушка. Она возит одежду и продукты в детские дома, помогает продуктами самым малообеспеченным из общины.

В регионе, где живет бабушка, Свидетелей Иеговы пока не особо преследовали, не было громких дел или массовых задержаний. И всё равно мне тревожно. Недавно я приезжала к бабушке и заметила у нее в коридоре полный рюкзак. Удивилась, потому что это совсем не предмет ее стандартного обихода. Бабушка объяснила, что рюкзак нужен на случай преследования или тюрьмы, в нем все самое необходимое.

Мы часто созваниваемся, и я пытаюсь выяснить, все ли в порядке, нет ли опасности. По телефону обо всём, что связано с общиной, бабушка говорит очень осторожно. Но больше всего я переживаю из-за проповедей. По правилам общины все Свидетели должны проповедовать на улицах и в домах. Каждый, к кому бабушка подойдет с рассказами о боге, может пожаловаться, и снова — лицом в пол.

Сын бабушки, мой дядя, любит подшутить над ней — «экстремистка, американский шпион, угроза нацбезопасности, с кем мне приходится жить» и всё в таком роде. Иногда и мне смешно от того, что эта маленькая хрупкая старушка теперь «экстремистка». Но чаще всего я ощущаю негодование из-за абсурдности происходящего. Готовность к худшему и сильное ухудшение отношения к нынешней политике российских властей — вот результат преследований Свидетелей Иеговы, который я заметила за то время, пока моя бабушка член общины.

А еще я хотела бы сказать, что только после запрета я начала задавать вопросы о том, во что вообще верят Свидетели, и наконец более-менее поняла, что значит «бог есть любовь». В греческом первоисточнике используется слово «агапэ» — любовь к ближнему, милосердие. Этим же словом первохристиане называли свои собрания. По-моему, это очень красиво.

Начну с момента ареста. Меня посадили в спецблок «Матросской тишины». Так называемый шестой спецблок, на языке зеков — «Воровской продол». Туда сажали террористов, воров в законе, криминальных авторитетов, ну и я попал в этот круг.

Половина там были пожизненно осужденные, часть — ждали приговора, я был среди них. Сорок человек нас было, удалось пообщаться с разными людьми. Сидел я с членами «Банды GTA», которые позже были расстреляны (при попытке побега — ОВД-Инфо), теми, кто питерское метро взорвал. Сидел с фигурантом убийства Немцова — со мной он был в камере, — с замом курского губернатора Зубковым Василием Николаевичем, с исполнительным директором Роскосмоса (Владимиром Евдокимовым — ОВД-Инфо), с заместителем начальника ФСИН (Олегом Коршуновым — ОВД-Инфо).

На прогулки нас выводили 13 человек: восемь ФСИНовцев и пять спецназовцев с двумя собаками. На этих прогулках удавалось прочувствовать, насколько же ты опасен. На меня повесили профучет: что я якобы представляю угрозу для администрации и других осужденных. У меня был особый контроль даже в спецблоке. Мы над этим посмеивались, но затем это мне аукнулось.

Сначала у меня стоял этап на Красноярск, но в последний момент поменяли на владимирский лагерь. Мне не сказали, что везут во Владимир, сказали, что еду недалеко. Везли меня спецэтапом, пристегнули наручниками к тросу, который был натянут в вагоне. Везли крайне жестко: по приезде сотрудники СИЗО № 1 Владимира вынуждены были оформлять, что я тридцать три раза упал и поскользнулся в карцере. МВД или прокуратура даже были вынуждены формальную проверку по этому поводу проводить, я был весь синий. Сразу по приезде меня кинули в карцер, ничего не объясняли, никаких правонарушений не оформляли. Карцер — маленькая сырая одиночная камера, ниже уровня земли. В ней я какое-то время просидел без прогулок.

Оттуда меня повезли в ИК-2, в город Покров. Первый же вопрос, который мне задала администрация: как я отношусь к Путину. Меня это удивило: какое дело ФСИН, как я к кому отношусь? На восемь месяцев я оказался в БУРе (барак усиленного режима — ОВД-Инфо). Был там такой Саакян Роман Саакович, начальник оперотдела. Он создал БУР под названием «Сектор усиленного контроля „А“», сокращенно — СУКА. Это официальное название. Сначала это был (в структуре ИК-2 — ОВД-Инфо) отряд № 2, потом почему-то резко стал отрядом № 5.

Обычно людям хватало двух недель в этом отряде, чтобы потом они делали все, чтобы больше туда не попасть. Что там творили, я даже рассказывать не хочу, но это был очень жесткий отряд. Было очень холодно, +11 градусов, одеваться теплее не разрешали.

На спецотряде при любом разговоре с сотрудниками ФСИН я должен был делать доклад. У меня был доклад: «Осужденный Демушкин Дмитрий Николаевич, 1979 года рождения, осужден по статье 282 части 1 на срок 2 года 6 месяцев, начало срока 21.10.2016 года, конец срока 20.04.2019 года, склонен к экстремизму-терроризму, нападению на сотрудников правоохранительных органов, отряд номер 2». Даже когда вам говорят «здрасьте», надо сначала дать доклад, а потом ответить. Если этого не сделать, все будет сразу очень плохо.

Каждые два часа приходил сотрудник, я давал доклад — за 16 часов, соответственно, восемь раз. И восемь раз сотрудники приходили ко мне ночью. Меня будили за ночь восемь раз с фонарем, спать я научился урывками, по часу. Это был мой профучет.

Если человек совсем сильно был виноват, он сидел там три недели. Я сидел там восемь месяцев. Со 105 килограмм упал до 60. Думал, удастся ли мне оттуда выйти? Но телевизионщики стали настаивать, что хотят со мной снять несколько сюжетов. Когда они приезжали, видели меня и отказывались снимать. Силовики из Москвы сказали владимирским: «Чего вы с ним делаете? Его же даже людям показывать нельзя».

После этого меня подняли на лагерь. Хоть лагерь режимный, очень жесткий, но там было намного легче. Было ощущение, что меня освободили. На обычных отрядах жить можно. Многое нельзя, но люди хоть как-то существуют. Можно было питаться своими продуктами, что-то делать, заниматься спортом, можно телевизор посмотреть, общаться друг с другом, в футбол поиграть, посещать церковь, еще что-то.

Можно руки за спиной не держать! Усиленный сектор — это руки за спиной всегда. Чтобы почесать нос, нужно спрашивать разрешение, в туалет ходишь с человеком. Этот отряд так и называли: отряд номер два «ничего нельзя». Короткое время давалось на помывку, короткое — на еду.

Хотя прошлой зимой этот отряд чуть-чуть подрасслабили. Тогда же Саакяна уволили — я думаю, не просто так. На словах администрация ко мне лояльно относилась, первый год просто нужно было выжить. Немного восстановился, вешу 75–77 килограмм, жирок и мышцы, думаю, еще поднаберу.

В секторе усиленного контроля со мной категорически запрещали общаться другим заключенным. Когда этот отряд вели, все поворачивались спиной, на него нельзя даже смотреть из окна с бараков, за это сразу предусматривалось наказание. Я восемь месяцев не гулял, не общался. Немного с ума можно сойти, если не научиться спокойно это принимать.

На секторе усиленного контроля за продуктами, которые вам же прислали, вы ходите два раза в неделю на 15 минут. Я в итоге перестал ходить: так нельзя нормально есть. Каждый раз, когда я пытался жевать колбасу, я прокусывал десны, у меня весь рот был в крови. Потом стали пускать на кухню каждый день — сначала об этом даже не мечтали. Но так можно только что-то быстро съесть, ничего не приготовишь. Большую часть еды в итоге приходилось выбрасывать. Передавать что-либо категорически запрещалось, даже соль. Но еду не отнимали, там такого нет.

Когда меня подняли на лагерь, некоторые зеки даже аплодировали: ты, говорят, крепанулся. Как ты это выдержал восемь месяцев? Там было много чеченцев — «пособники терроризма» и так далее. Самое смешное, мне приходилось постоянно помогать чеченцам. Я за это был наказан. У людей было тяжелое состояние: там была свиная кухня, которую они не ели. Я видел, что у них очень тяжелое физическое состояние. Так как я относительно известен, мне было полегче, ко мне меньше применяли средств воздействия, мне удавалось поднимать какие-то вопросы и просить за людей.

Из числа «козлов» (заключенные, сотрудничающие с ФСИН — ОВД-Инфо) многие в разной степени симпатизировали моим идеям. Поэтому мне удавалось свои конфеты — что категорически запрещено — выносить с кухни и давать чеченцам. Меня в результате все равно заложили и наказали, зато отношение в лагере было очень положительным. Даже в характеристике написали, что пользуюсь авторитетом и уважением среди осужденных.

В лагере много смеялись, что Демушкин, которого судили за разжигание межнациональной розни, наказан за то, что подкармливал чеченцев конфетами. В какое-то время свинину давали и на завтрак, и на обед, и на ужин. Некоторые мусульмане ели, другие пытались держаться. В какой-то момент они начинали проваливаться в небольшие обмороки. Не думаю, что так делали специально для мусульман. Была свинина в столовой — ее всюду и добавляли. Например, два месяца — одна говядина, два месяца — одна свинина. Мусульман-«террористов» еще и не пускали на кухню. Впоследствии мне удалось убедить администрацию, и их стали пускать есть свои продукты.

Внешне коррупции в лагере нет, за деньги ничего нельзя купить, ни о чем нельзя договориться, лагерь образцово-показательный. Основная задача осужденного — не попасть на сектор, где очень плохо.

Мне, в принципе, говорили: вопрос не в том, сколько я буду сидеть, вопрос в том — как. Мне жизнь максимально усложнили силовики. В «Матросской тишине» в личном деле написали, что я имею профессиональные навыки занятий единоборствами и ножевым боем, в связи с чем представляю особую опасность. Никакого пояснения, в чем я себя так проявил, нет: просто навыки имею, поэтому склонен к нападению. Администрация колонии тоже этого не могла понять, в характеристике для суда они написали, что все требования сотрудников я выполняю, претензий ко мне не имеют.

Освободить меня должны были 20 апреля 2019 года. Силовики смеялись: мы тебя специально на день рождения Гитлера отпустим. Арестовали меня 21 октября 2016 года — это был день подачи заявки на «Русский марш». В 9 утра я подал все документы в правительство Москвы, а через два часа меня арестовали. По закону о зачете срока, проведенного в СИЗО как день за полтора, мне должны были скинуть 40 дней. Но 20 февраля у меня был суд по частичной декриминализации 282 статьи, прокурор даже не явился на заседание. Приговор мне отменили — я теперь лицо несудимое, постановили освободить в зале суда.

В колонию ко мне приезжали следователи, допрашивали по разным уголовным делам. Просили администрацию колонии оказать давление на меня, но те отказались: если вам он нужен, везите в «Лефортово» и там давите. Администрация колонии решила, что я медийный и шумный, хотя поддержки как таковой не было: за все время там я ни одного правозащитника не видел, адвокат ни разу наедине со мной не смог встретиться, далеко не все письма доходили и уходили от меня. Первое время звонки мне давали по 15 минут раз в полтора-два месяца на один-два номера родственникам. Когда на обычный сектор перевели, звонки пошли почаще, но все равно общался я по телефону не с отряда, а отдельно, в присутствии руководства колонии. Некоторые сотрудники относились с пониманием, даже у руководства колонии проскальзывали нотки: мы видим, что с вами поступают очень жестко, но мы просто исполняем.

Когда приехал домой, ко мне через час пришли полицейские и дали подписку об обязательной явке в ОВД. Я пришел, там были местные полицейские и оперативники центра по борьбе с экстремизмом, они пытались поставить меня на профучет как освободившееся лицо. Я полдня объяснял им, что приговор отменен, я не судим.

В те выходные меня задерживали два раза. Первый был в субботу, 9 февраля. Мы планировали акцию в поддержку «Открытой России», сделали красивый баннер, но развернуть его не успели. Собирались встретиться в «Сабвее» на улице Декабристов, а там уже сидел эшник в штатском. Стояла газель с тонированными стеклами, пришли менты и «космонавты» (правоохранители в защитных шлемах — ОВД-Инфо). Всех стали забирать, а я ушла вбок от газели, быстрым шагом дошла до остановки и села в автобус. Из окна видела, как ребят вели, заломав руки, будто они террористы какие-то. Еду я себе в этом автобусе в расстроенных чувствах, проехала так минут 10. Автобус останавливается на светофоре на красном свете, с двух сторон машины, кто-то требует открыть двери, менты заходят в автобус и забирают меня прямо оттуда.

В отделе нас продержали три часа и отпустили. Видимо, хотели баннер забрать: мы очень красивый баннер сделали, просто произведение искусства. И мы решили еще раз попробовать акцию провести. Быстро на коленке сделали еще один баннер, уже не такой красивый. Пошли на Невский выбирать место и еще что-то делать, а за нами просто толпа эшников. Их было так много, ни разу не палились вообще, как будто по объявлению набрали их на работу. Таскались за нами, за журналистами бегали. Мы очень устали, нам уже без разницы было, где выходить. Выходим с баннером на Малую Садовую, а напротив нас менты. Ну, секунды три мы прошли.

Ребята наши снова побежали, менты за ними ломанулись. А я не побежала, я опять пошла вбок на тротуар. У меня баннер в руках, а за мной никто не идет. И я опять спокойно сажусь в автобус и уезжаю. На этот раз уже доехала до дома. Им, видимо, хочется повалить, заломать руки, повалять в снегу, мордой об асфальт, вот это всё. А если со мной так, то это будет стремно, наверное. Может, поэтому у меня получилось уйти.

В воскресенье был «Марш материнского гнева», там меня и задержали еще до начала шествия. Задерживали люди в шлемах, среди них девчонка была молодая с наклеенными ресницами и косой. Она очень гордилась своей работой, по-феминистски была настроена, говорила: «Я такая молодец, тащила вместе со всеми, да, я могу!»

Привезли в 28-й отдел. Мне там ничего не объяснили, а я была уверена, что меня задержали за марш. Проходит три часа, и у нас такой диалог с полицией:

— Ну что, ребят, я сейчас встаю и ухожу, получается? У вас ни протокола, ничего.

— Ага, сейчас прям, разбежалась. Сидим и молчим.

— Так, а что, в чем собственно дело?

— Всё, мы имеем право на 48 часов.

И тогда я поняла, что как-то по-другому поворачиваются события. Меня оставили на ночь, вечером ко мне прорвался Динар (правозащитник Динар Идрисов — ОВД-Инфо) с Сашей Мироновым, но тогда еще на меня даже не составили протокол, и они ушли.

Через семь часов после задержания мне принесли протокол. Я его читаю и вижу, что меня вообще за субботнюю акцию взяли. В протоколе, разумеется, бред какой-то был написан, я отказалась его подписывать, эта девушка с косой разоралась, я тоже разоралась.

И тогда как раз ко мне пришла Настя Буракова, юрист «Открытой России», ее часа два с половиной не пускали. Эту женщину с ресницами и косой заменила участковая, я ей показываю, где в протоколе неправильно написано, и говорю: «У меня тут прямо сейчас стоит юрист. Давайте она зайдет, и мы вместе быстро всё подпишем». Я-то понимаю, что особой разницы нет, подписывать или не подписывать. И участковая тогда пошла договорилась, Настю впустили.

Это был первый протокол, в нем было написано, что у меня часть 6.1 (статьи 20.2 КоАП, участие в акции, помешавшее движению транспорта и пешеходов — ОВД-Инфо). Мы с Настей сфоткали протокол, и она ушла.

На следующий день ко мне приходит Динар и спрашивает: «Когда ты была в прокуратуре?» Оказалось, что перед этим он хотел попасть в отдел, а ему сказали, что я в прокуратуре. На самом деле, я как была в отделе, так и сидела там. А он катался по городу, меня искал. Наверное, дежурному в тот момент просто захотелось, чтобы вот прямо сейчас от него отстали.

Потом приходит участковая со скорбным лицом и говорит: «Да, Светлана Анатольевна… Вот вы боялись этой восьмой части, а мы сейчас на нее как раз и переквалифицируем». Она дает мне второй протокол, в котором написано, что у меня повторное нарушение (правил проведения мероприятия, ч. 8 ст. 20.2 КоАП — ОВД-Инфо). Я его подписываю, хочу первый протокол оставить себе, а она очень ловко выхватывает его у меня из рук и быстро рвет. Не знаю, зачем она это сделала, у меня же он сфоткан всё равно.

Меня в тот же день могли отправить в суд. Я ПРГ (член избирательной комиссии с правом решающего голоса — ОВД-Инфо), поэтому прокуратура должна была дать свое согласие на это. И она дала, но стала тянуть еще с какими-то другими бумажками.

Я посчитала, что так специально сделали, чтобы я двое суток в отделе провела. Все знают, что сидеть в отделе — это пытка. Это в спецприемниках шикарно — я их приравниваю к однозвездочным гостиницам. А в отделе так себе. За двое суток мне один раз предложили «бомж-пакет». Они именно так его и назвали, не «Дошираком» или «горячим питанием», а «бомж-пакетом». Я не видела, чтобы кому-то еще вообще предлагали их. Я отказалась, но не думаю, что другие бы отказались.

Видела, как в соседней камере ребята просили воды — им предложили сходить набрать воду в туалете. Они так и сделали. Когда я попросила матрас, мне сказали: «У нас тут не ИВС» (изолятор временного содержания — ОВД-Инфо). Вместо матраса мне дали тонкое-претонкое одеяло. Оно совершенно ничего не дает, но создает иллюзию чего-то. В туалет не выводят. Человек, который по 228 был (статья о приобретении и хранении наркотиков — ОВД-Инфо), очень интеллигентно просился: «Простите, пожалуйста, тут такое дело, мне вот нужно в туалет». Никто не отреагировал. Через бог знает сколько часов ему открыли дверь, выяснилось, что он накакал в какие-то стаканчики из-под кока-колы. И они дико возмущались. Чему возмущались — я не знаю.

Во вторник меня повезли в суд за час до истечения 48 часов. (Правозащитник Динар Идрисов позднее уточнил, что к моменту, когда Уткину повезли в суд, до истечения 48 часов оставалось пять минут, и в суде она оказалась в момент, когда ее по закону уже нельзя было удерживать под стражей без решения суда. — ОВД-Инфо) Конвоиры что-то из себя изображали, вели меня под руки, тащили, задирали. Мы подъехали к суду, они увидели Динара вдалеке, стали его матом крыть. Слышу, Идрисов подходит и спрашивает: «А вы не Уткину везете?». Они говорят: «Нет». Я начала колотить в дверь, но он не услышал.

Заседание по просьбе защиты отложили. Потом еще раз отложили — мои защитники попросили вызвать в суд Сентемова и Федоренко — это два главных наших эшника. Сентемов (старший лейтенант Руслан Сентемов — ОВД-Инфо) обычно работает на Малой Садовой по одиночным пикетам. А Федоренко (начальник подполковник полиции Евгений Федоренко — ОВД-Инфо) — это такой серый кардинал, он просто лепит все эти дела.

Я сначала подумала, что это просто такая удача моих защитников, что только у нас свидетелей вызвали. А потом у другого нашего задержанного, Александра Ильина, тоже отложили заседание и вызвали всех подряд. Теперь я думаю, что это генеральная линия того, кто рулит этим судом. Видимо, у всех была задача отложить и вызвать свидетелей. Хотя, конечно, непонятно, зачем они это делают.

Административных дел у меня было два. Во второй раз они уже тупо ссылались на первое дело, ну, а сейчас можно состряпать и третье, и четвертое, и пятое.

В начале февраля начали присылать повестки кировским активистам «Открытой России». 10 человек вызвали в прокуратуру. Ну мы и не скрывались, мы же «Открытая Россия», наши фамилии можно найти на сайте. .

Я пришел в прокуратуру. Мне говорят: «На вас донос, вы постоянно проводите пикеты с флагом „Открытой России“. Нам нужно опросить вас и проверку провести». Я, да и все остальные, взяли 51-ю статью. Все, кроме этого Юрия Шарыгина. Скорее всего на него надавили, конечно. Он испугался и сказал, что состоит в «Открытой России» и что Михаил Ходорковский — учредитель движения. В принципе все и так всё знали, но им нужен был свидетель. Начал про какой-то Лондон рассказывать, при чем тут Лондон, я не понимаю (нежелательными были признаны несколько организаций, связанных с Михаилом Ходорковским и зарегистрированных в Великобритании и США; российское движение не было запрещено — ОВД-Инфо).

Потом на месяц они пропали, а где-то в мае мне позвонили снова и пригласили протокол составлять уже. «Ты был организатором акции памяти Бориса Немцова 28 февраля, у нас есть фотографии, где вы стоите с флагом «Открытой России», — говорят.

Суд состоялся через три дня. Вызвали сотрудника Центра по противодействию экстремизму, который все время снимает наши пикеты на видео, и этого Шарыгина. «Эшник» подтверждает, что видел флаг «Открытки» на акции. Потом демонстрируют фото и видео. Шарыгин подтверждает, что был на собрании, на котором меня избрали координатором кировского отделения. Потом показывают скриншот со страницы «Открытой России» — что там написано про этот пикет и что человек с никнеймом Вадим Ананьин подписан на обновления этой страницы.

Я говорю: «Я не вижу доказательств того, что эта страница именно моя. IP-адрес вы проверяли?» Они даже не стали доказывать это, тупо открывают сайт, делают скриншот при свидетелях, и все. Такую страницу может же любой дурак сделать. И меня оштрафовали на 20 тысяч рублей как должностное лицо «Открытой России».

Самое смешное в том, что у нас судили председателей всего движения — Александра Соловьева, Андрея Пивоварова, — и их суд признавал рядовыми участниками, а меня почему-то признали должностным лицом. Хотя я не директор, не наемный рабочий, я не получаю зарплату. А прокуратура заявляет, что если в уставе «Открытой России» написано «координатор единолично принимает решения», значит, все, должностное лицо. Такой абсурд, конечно.

Дело рассматривала мировая судья, я опротестовал в районный. Там вообще не рассматривали ничего, отстрелялись за 10 минут и по домам. Мировая хотя бы делала вид, мы там два часа просидели. Соответственно, я стал немножко осторожнее. Пока не было апелляции, я поднимал на акциях флаг «Открытой России», а когда районный суд прошел, я уже перестал его поднимать.

В начале июня была акция в защиту интернета, я был ее организатором. Принес на акцию старый баннер с логотипом «Открытки», но уголок с логотипом специально подвернул, чтобы не было видно. Но они на камеру засняли момент, где уголок немного развернулся и логотип стало видно наполовину. Вообще символика не должна становиться причиной штрафа. Штраф же за продолжение деятельности, а не за символику. В статье нет слова «символика». Кроме того, я подавал заявку на акцию как физическое лицо, не указывал, что состою в какой-то организации. Я же еще председатель ПАРНАС в Кирове и член движения «Солидарность».

В суд снова позвали «эшника» и Шарыгина, они сказали то же самое примерно, что и на первом суде. Опять указывали на страницу во «ВКонтакте», хотя я даже не являюсь ее админом, просто подписан. И снова судом я был признан должностным лицом «Открытой России», единственный на всю страну, и снова дали штраф в 20 тысяч рублей.

Я более-менее осторожно себя веду теперь, но все равно опасаюсь уголовного дела. Знакомая юристка мне говорила, что для заведения дела на участника нежелательной организации нужно два административных дела за год, а для того, чтобы завести дело на руководителя, даже административок не нужно. При этом участник может написать письменное заявление о выходе из организации, тем самым дело автоматически прекратится, а руководителю это не поможет — его будут судить в любом случае.

Мы пытались доказать в суде, что российское движение «Открытая Россия» — это не то же самое, что британские организации, признанные нежелательными, что мы не британцы. Судья все это мимо ушей пропускает. Но если прокурор пишет, что мы британцы, то судья ему верит. Вот сидит прокурор передо мной и говорит, что я — верблюд. Докажи, что ты не верблюд. Кому судья поверит — мне или прокурору? Они говорят: «Ходорковский — основатель». И все.

Активистов продолжают штрафовать. Вот Яну Антонову из Краснодара недавно оштрафовали просто за логотип. Она опубликовала ролик про то, что в Краснодаре не хватает детских садиков. На видео она разместила логотип «Открытой России». Прокурор дал штраф 15 тысяч, как участнику. У нее второе или третье дело. Люди стали репостить это видео. Сейчас вызывают их, и уже им грозит штраф. Просто за репост. Потому что нельзя даже просто логотип распространять, якобы это уже информационный материал.

А в Чувашии Юрий Сидоров вообще просто желтые цветы подарил. Ну там дурдом, по семь-восемь штрафов уже у ребят. Сидоров берет желтые цветы и дарит мэру. Его вызывают в прокуратуру: «Ты продолжаешь деятельность „Открытой России“, вот желтые цветы подарил».

Я опасаюсь, но продолжаю публичную деятельность. В этом году я снова организую марш памяти Немцова в Кирове, два раза в месяц проводим пикеты за свободу политзаключенных. «Эшники» удивляются: я тут с 2015 года занимаюсь активностью, они говорят, что я засиделся что-то у них.

Мне уже под 60, я воспитан еще в советское время. Для меня обсуждение порнографии даже в компании мужчин — это стыдно. Но теперь я вынужден на эту тему со всеми разговаривать. А раньше вообще себе такого представить не мог.

С обыском пришли утром в субботу, в выходной день. Я сразу начал снимать происходящее и успел выложить видео, что у меня обыск. Так информация и распространилась.

В постановлении было написано, что неустановленное лицо, находясь по моему домашнему адресу, незаконно распространило со страницы во «ВКонтакте» «Виктор Горбунов» порнографическую продукцию. Согласно документу, эту видеозапись обнаружили 13 августа 2018 года, а дело почему-то возбудили через полгода, 26 января — в день моего рождения. Меня хорошо правоохранительные органы знают, поэтому не думаю, что это совпадение.

У меня есть аккаунты во всех соцсетях, но больше всего я активен в фейсбуке, остальные страницы использую не так часто. Вообще в соцсетях говорю только о политике и об общественной деятельности и не выкладываю подробности личной жизни.

Я у них у всех спрашиваю: «Вы мне-то хоть покажите, где эта порнография находится». Они ответили, что на странице во «ВКонтакте» в видеофайлах. Я достал телефон — при понятых видео с порнографией на моей странице не нашли и сказали, что его удалили. Значит, они считают, что я его удалил.

Во время обыска сотрудники правоохранительных органов искали только предметы, связанные с выходом в интернет, и по дому особо не ходили. В итоге изъяли системный блок, USB-модем и смартфон.

Дознаватель сказала, что хочет допросить меня в качестве свидетеля. В ответ на это я ее попросил предоставить документы о том, что я свидетель. На момент обыска такого документа не было, поэтому я отказался от дачи показаний. Судя по всему, мне не присвоили какой-то статус, только провели обыск и изъяли технику.

На следующий день прошел пикет против «мусорной реформы», одним из организаторов которого был я. Так получилось, что на акции я стоял рядом с сотрудником Центра «Э», которого знаю уже много лет. В постановлении об обыске я видел его фамилию — он исполнял обязанности начальника ведомства — и решил с ним заговорить.

Сразу, как я начал беседу, он сказал: «Ты попался». То есть они за мной следили, а я попался. Тогда я у него спросил: «Вы постоянно делаете отчеты о моей активности в социальных сетях, вы видите, что я пишу, какую информацию размещаю. Вы меня как облупленного знаете — вы можете поверить, что я разместил порнографию у себя на странице? Скажите как человек, который знает, как я веду себя в соцсетях».

«Может, ты напился до бесчувствия и что-то выложил по пьяни», — ответил сотрудник. Выходит, что даже он не мог поверить, что я такое выложил. Сразу скажу: мне не присуще пьянство, я этим не страдал никогда. Мне тяжело представить, чтобы я напился до бесчувствия.

Еще ребята, которые стояли рядом на пикете, слышали, как сотрудники Центра «Э» между собой общались и удивлялись тому, что эта ситуация меня не дискредитировала, а наоборот, что мне оказали поддержку. И это правда — меня поддержали и местные активисты, и коллеги по партии. Многие высказались по этой ситуации, и никто из них не верит, что это произошло. Даже мои идеологические противники не посмели меня осуждать — они понимали, что мне это (незаконное распространение порнографии — ОВД-Инфо) не может быть присуще.

После обыска дознаватель сказала, что она в скором времени уйдет в отпуск, и дала рабочий телефон. По этому номеру должны были передать, какой следователь ведет дело. 4 февраля я позвонил, оставил номер телефона. С тех пор мне больше никто не звонил.

Я считаю, что это уголовное дело нужно, чтобы оказать давление или дискредитировать меня, либо региональное отделение «Яблока». Прямых доказательств связи с организацией пикета 3 февраля нет, но вполне возможно, что сотрудники решили использовать это событие.

Произошедшее со мной — это пример того, что нужно не стыдиться таких ситуаций и рассказывать о них. В этом я убедился на своем опыте.

Началось это так. В начале ноября я находился у своей девушки, мне позвонил неизвестный номер. Представился сотрудником (правоохранительных органов — ОВД-Инфо) Владимиром, сказал, что нужно выйти со мной поговорить. Я спустился, со мной пошла мама девушки, и сотрудник начал проводить беседу по поводу того, как я отношусь к поступку Жлобицкого (устроившего взрыв в Управлении ФСБ Архангельска — ОВД-Инфо), какое в целом к этой ситуации отношение, какие ходят разговоры вокруг всего этого. Спрашивал про какие-то мои убеждения. Он предложил оформить что-то типа протокола о том, что беседа проведена. Мы поднялись в квартиру, с моих слов было зафиксировано всё мое отношение к этому делу. Также оперативники узнали, что я администрирую паблик во «ВКонтакте» — «Пережитое» (паблик посвящен гражданским войнам и революциям в России XIX–XX веков — ОВД-Инфо). Дополнительно они узнали, что у меня есть страница фейковая во «ВКонтакте». Такое ощущение, что они обо всем этом уже знали. Это можно было прочесть между строк.

Я не стал заднюю давать, отказываться от этого, сразу сказал, что да, но все это вызывает мой интерес только в историко-любительском ключе.

Беседа была проведена, и все, мы разошлись. Все мирно, тихо. Потом я связался непосредственно с ОВД-Инфо, мне посоветовали адвоката — Игоря Элифханова. Он посоветовал мне перестать выходить с ними на связь, они периодически названивали, но я заблокировал их номер.

В один прекрасный момент меня на работе просто-напросто вызывают в нашу службу безопасности, говорят, что хотят со мной побеседовать из ФСБ, дали адрес и телефон отделения. Я связался с адвокатом, мы вдвоем приехали туда. Нас также встретил Владимир, он был удивлен, что я с адвокатом, это было видно по нему. В принципе, проводил он ровно такую же беседу, как и до этого.

Перед Новым годом, когда у меня был выходной, мне позвонили из деканата и сказали, что у меня проблемы с математикой. Якобы она не стоит у меня в ведомостях, а зачетку мою найти не могут. Попросили приехать. Я приехал, они мне сказали, что сейчас будут искать ведомость, и попросили еще заполнить один документ, который я ранее уже заполнял. В деканате сказали, чтобы я не переживал, ведомость скоро найдут. Я уже уходил и, спускаясь вниз по лестнице, снова встретил Владимира. Он меня добродушно спросил: «Что ты тут делаешь?» Я ему рассказал вкратце, а он говорит: «Давай я тебе помогу, потому что я как раз курирую УРБАС (Институт урбанистики, архитектуры и строительства СГТУ — ОВД-Инфо)». Сказал, что просто узнает, как там и что. Я ответил: «Ну, хорошо». Буквально на следующий день мне отзваниваются из деканата, говорят, это была ошибка преподавателя, ведомость с зачетами найдена. Сразу минут через десять мне перезвонил Владимир и дословно сказал: «Все хорошо, это кафедра косячнула». Это очень странно, что потеряли именно мою ведомость. Из одногруппников никого больше не вызывали. Слишком нелогично, чтобы это было просто совпадением. Как будто специально меня вызвали, чтобы он меня увидел, побеседовал, оказал мне, так скажем, медвежью услугу.

До 16 января от полиции никаких вестей, ничего. Молчали. Потом я сидел на парах, это был первый день сессии. Мне написал Владимир, сказал, что нужно встретиться минут на пять. Я сказал: «Хорошо, сейчас подойду». Вышел к нему. Он сказал, что из министерства образования им дали указ на популяризацию истории, и якобы полицейские, которые курируют вузы, ищут таких студентов, чтобы эти студенты потом выступили перед одиннадцатиклассниками, учениками школ и лицеев. Он говорит: «Мне тебя порекомендовали на кафедре истории, и я бы хотел, чтобы ты выступил». Я сказал, что подумаю, посоветовался с адвокатом и на следующий день сказал, что отказываюсь, потому что стесняюсь. Владимир ответил: «Хорошо, я уговаривать тебя не буду, просто давай еще раз встретимся и обсудим». На следующий день Владимир опять попросил меня встретиться. В этот раз у него была просьба, чтобы я выложил в «Пережитом» — моем паблике — текст исторически-патриотической направленности. Текст могу охарактеризовать как коктейль из всяких известных дат в нашей истории. Начиная от походов Ивана Грозного и различных царей, там восхваляют и Николая II, и большевиков. То есть какая-то каша из знаменательных событий. Основной посыл — как хорошо учить историю как хобби, текст примерно такой.

Я говорю: «Да, хорошо, я подумаю, выкладывать это или нет». Посоветовался снова с адвокатом и отказался. Когда второй раз я отказался, он в переписке холодно ответил: «Ну понял тебя». А так обычно он переписывается всякими смайликами.

В итоге еще через неделю со мной связались из нашего деканата, сказали, что меня вызывает директор. Я приехал к директору, он сказал, что у него два вопроса ко мне. Первый — это как я сдаю математику и нет ли у меня каких проблем по учебе. Я сказал, что все в порядке, сдаю все сам, никаких проблем нет. Спросил, с чем связан вопрос. Он говорит, что идет слух, мол, кто-то из нашей группы или вся наша группа покупает математику непосредственно у преподавателя, имеется в виду взятка. Я сказал, что зачеты и экзамены сдаю сам.

И второй вопрос: «Какие проблемы у тебя с ФСБ?» Я ответил: «Никаких, а что такое?»

Он говорит: «Два оперативника сидят в соседнем кабинете, желают с тобой пообщаться». Я отвечаю: «Ну понял, сейчас узнаю, чего они хотят». Пошли к ним.

Там был Владимир и второй человек, новый, которого я еще не видел, Антон Александрович, если я не ошибаюсь. Он представился руководителем отдела здравоохранения ФСБ или что-то такое. Долго, около 30 минут, разговаривали про всякие глупости: о музыке, о животных каких-то, о справедливости — какой-то такой у них был разговор, уходящий в сторону. Потом в итоге начали мне говорить по делу: мол, так и так, мы знаем, что ваша группа покупает математику, дает взятки и так далее. Я говорю, что такого нет. Они, естественно, стали осуществлять психологическое давление, говорить, что мы покупаем математику, и за это «всей группе грозит тяжелое уголовное наказание». При этом Антон Александрович показал руками знак решетки. Я испугался, что из-за меня могут пострадать одногруппники, и поддался давлению.

Стали какие-то такие психологические методы применять, они начали говорить: необходимо будет помочь, и тогда все у меня будет в шоколаде и замечательно, а если нет — под откос пойдет на работе и учебе. Далее они стали говорить прямо, что им нужно. Они хотели, чтобы я создал отдельный аккаунт, в котором выкладывал бы посты со статьями на тему того, какие хорошие ФСБ. То есть о раскрытии взяточников, какого-нибудь ОПГ, или ликвидировании террористической организации, каких-нибудь исламских боевиков. Они сказали, что темы статей будут в таком духе. Как я понял, они хотели, чтобы это именно был аккаунт человека во «ВКонтакте». Более конкретно они отказались мне о работе рассказывать: «Давай мы с тобой лучше сейчас договоримся, а потом более подробно в курс дела тебя введем».

Потом они стали спрашивать, почему я вышел на больничный не болея, я ответил, что у меня была температура. Они сказали: «Ты не болеешь, проблемы из-за этого будут не только у тебя, но и непосредственно у врача — его сейчас уволят в течение часа, если всплывет эта информация». Это все говорил не Владимир, а второй — Антон Александрович. Владимир и так все это время пытается добрым показаться, но в этот раз он прямо роль максимально доброго полицейского играл. Говорил, что им нужны такие люди, как я, умные, которые работают, чем-то интересуются: «Наше руководство давало тебе максимальную оценку, — в таком духе все его слова были, пытался выхвалить. — Наладится жизнь и с работой, и с учебой. Можешь еще второе высшее получить, мы тебе во всем поможем». Они сказали, что, если я буду с ними сотрудничать, знать будем только мы, и чтобы не знали ни мама, ни моя подружка, вообще никто. Шокированный данными известиями, я согласился сотрудничать и ушёл.

Это чувство, которое я никогда не испытывал. Что-то вроде грусти, только еще давящее чувство угнетенности после всех этих вещей. Когда представляешь, чем всё это может обернуться в худшем случае, мысль такая промелькивала, насколько проще просто умереть. Непонятно, чего ожидать, ощущение, что ты всегда под надзором.

В распоряжении редакции есть диктофонные записи разговоров с предполагаемыми сотрудниками правоохранительных органов.

У меня ощущение, что наша победа — это набор ошибок суда первой инстанции и администрации города. У Верховного суда не было никаких вариантов, кроме как встать на нашу сторону. Они сделали две основных ошибки.

Первая ошибка. Администрация обычно любые публичные мероприятия посылает в гайд-парк. А у нас шествие. Мы заявили три разных маршрута. Администрация ступила и не предложила нам альтернативы. Отправлять шествие в гайд-парк? Это буквально 15–20 метров дороги в парке рядом с детскими площадками. Отказ в согласовании аргументировали традиционно — мы мешаем проходу граждан и проезду машин и прочее-прочее, но при этом не ссылались на ЛГБТ.

После отказа одна из заявительниц идет в суд. И вот тут начинается гомофобия. Представитель администрации не явился. Вместо этого они прислали бумагу, в которой повторяют слова про интенсивное движение пешеходов, про то, что акция будет отвлекать водителей. Ни слова про ЛГБТ.

Вторая ошибка. Мы получаем решение судьи, который откровенно скопипастил его с чужого решения. Видимо, он загуглил слово «каминг-аут». Он ссылается не на то, что администрация отказывает из-за интенсивного движения, а на то, что в Российской Федерации семья — это норма и традиционная ценность. Он фактически приплетает свои нормы. Почему он вдруг решил так написать, для нас осталось загадкой.

Одно из предназначений семьи — рождение и воспитание детей, то есть в основе законодательного подхода к решению вопросов демографического и социального характера в области семейных отношений в Российской Федерации лежит понимание брака как союза мужчины и женщины.

Так пишет судья Владимир Краснов со ссылкой на Постановление Конституционного суда из-за жалоб на статью о пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних.

Этот же судья рассматривает мое административное дело об организации шествия. Мы заявляем ему отвод на основе того, что он гомофоб, если он так пишет в решении. Когда никто из сторон не ссылается на ЛГБТ, а судья сам ссылается — это гомофобия в чистом виде. Он себя сам не отводит. Назначает мне штраф 10 тысяч рублей.

Мы идем в Верховный суд, и у него не остается никакого выбора. Потому что, во-первых, администрация не предложила альтернативный маршрут, а значит, наша акция согласована. И то, что я ее провел, не является нарушением закона. А во-вторых, судья ведет себя очень странно и ссылается на какие-то семейные нормы.

Верховный суд встает на нашу сторону. А что он может сделать? Оставить в силе мой штраф? Тогда большой вопрос, чем этот суд мотивирован. Судья Верховного суда резонно пишет в решении, что администрация поступила неправильно, а судья — не очень хороший человек. Все.

Большой вопрос к полицейским. Сейчас мы подали жалобу на незаконное задержание, на уже признанной законной акции. Понятно, что полицейские приехали на поступивший «звонок», но в документах они перевирают факты. Пишут, что наша акция была с одного перекрестка до другого перекрестка, где они нас и задержали. Но, на самом-то деле, наша акция началась с совершенно другого перекрестка, прошла, была завершена, и только через минут 15 нас задержали по пути домой. И задерживали только тех, кто подавал уведомление. Полиции придется объяснять, почему они это сделали, если акция признана судом законной. Значит, задержание незаконно. Будем требовать компенсации.

Я бы не сказал, что наша победа в Верховном суде — это очень удивительно. В такой ситуации суд должен был вынести такое решение про любую акцию, даже если бы это был гей-парад.

В 2018 году в твиттере Михаил Светов предложил как вариант символа русского либертарианства — не Либертарианской партии России, как писали некоторые СМИ! — флаг либертарианства гадсденовский, золотой флаг со змеей, соединенный с национальным русским бело-сине-красным триколором. Раньше был флаг, символизирующий единение царя с народом, там на триколоре был золотой имперский герб. Аудитория эту идею приняла, его распространяют в качестве «мерча».

Я приобрел себе такой флаг. Сначала я вышел с ним в одиночный пикет. На пикете было около десяти сотрудников полиции, когда переговаривались по рации, у них такая фраза прозвучала: «Он стоит с российским флагом, но со змейкой». На этом все вроде обошлось. Они пофотографировали, как обычно, мой одиночный пикет, и поехали по своим делам.

Флаг привлекал людей, ко мне подходили, интересовались, я с ними обсуждал. 30 декабря была либертарианская флаговая прогулка. У нас было два триколора, гадсденовский флаг, флаг Либертарианской партии России.

Флаговая прогулка от шествия отличается тем, что во время шествия используются кричалки, плакаты и прочее. Но законом не запрещено гулять с флагом. Не важно, сколько людей гуляет, с маленькими флажками, с большими — если нет плакатов, это не подпадает под законодательстве о массовых мероприятиях. Полиции флаговые прогулки неприятны, они постоянно сопровождают их, предупреждают о недопущении нарушения законов, останавливают людей для проверки документов. Флаговые прогулки зародились именно у нас в Новокузнецке, не знаю, практикуются ли в других городах.

30 декабря мы шли с флагами по тротуару, за нами пешком шли полицейские пешком и ехали по проезжей части на машинах. С проблесковыми маячками: потому что они ехали в темпе нашей ходьбы и препятствовали дорожному движению. Проезжали гражданские машины с оперуполномоченными, которые снимали нас на камеры. В какой-то момент мы пошли через дворы — они за нами.

Как и всегда, мы пришли к администрации города и там сфотографировались. Туда приехал целый тонированный «пазик», без опознавательных знаков полиции. В нем было внушительное количество полицейских. Они стали выходить, мы стали их фотографировать — они залезли обратно. Я живу недалеко от администрации. Мы договорились с однопартийцами, что зайдем ко мне в гости и отогреемся. Когда мы дошли до моего подъезда, нас окружили — я точно пересчитал — 20 полицейских. Многие из этих полицейских нам известны в лицо, они раньше участвовали в задержаниях.

Мне заявили, что я нарушил законодательство о государственном флаге. Я спросил, в чем дело. Мне ответили, что я нарушил Федеральный конституционный закон № 1 (о государственном флаге): на государственный флаг нанес посторонние элементы в виде символа либертарианства. Полицейские выучили это слово и смогли выговорить. Хотя триколор на «флаге со змеей» — не такой, как триколор РФ. Там цвет отличается: на государственном флаге синий цвет темный-темный, компьютерный, за что часто подвергается критике, а на флаге, который предложил Светов, синий — ближе к голубому, лазурный.

Закон о флаге очень расплывчатый: он описывает сам флаг РФ и есть длинный список правил его официального использования. Есть два коротких пункта об использовании гражданскими лицами. Там говорится, что гражданские лица могут использовать триколор, если это не является его осквернением.

Флаг у меня изъяли для геральдической экспертизы, почему-то вместе с древком, хотя древко — обычная пластиковая трубка из строительного магазина. На меня составили протокол по 17.10 КоАП: нарушение порядка официального использования флага. Я с этой статьей не сталкивался, пришел домой, стал разбираться.

Осквернение флага — это уголовная статья, административная говорит только о нарушениях правил официального использования: например, если какая-нибудь горадминистрация вывешивает флаг неправильных пропорций или вверх ногами. Если же применять эту статью к гражданским лицам, тогда надо наказывать за все триколоры, сделанные с отклонениями от официальных пропорций.

На меня составили протокол, причем еще по одиночному пикету. Даже нашелся свидетель, он давал показания в полиции передо мной, я его видел. И он почему-то из Киселевска. Это город в агломерации Новокузнецка, но на достаточном удалении от нас. Как-то странно — зачем они из Киселевска погнали человека давать показания из-за флага?

Задержание произошло в воскресенье на Суворовской площади, на территории, которая окружала согласованный митинг в защиту Курильских островов. Я к этому митингу отношения не имел и вообще не хотел идти.

Я художник, дизайнер и студент «Строгановки». Две недели назад я начал акцию «The Islands Are Mine», на русском название звучит как «Острова — мои». Я крайне аполитичный человек, индифферентный, ничего не понимаю в политике. Мой проект никак не связан с Курилами, Багамами, вообще ни с какими физическими островами. Он про архипелаг надежды, острова наших желаний. Что такое в русском языке метафизика слова остров? Остров сокровищ, остров желаний. Что-то сокровенное, личное.

Одним из проявлений этого проекта стал арт-объект, состоящий из кухонной деревянной доски, алюминиевой проволоки — вериги, которую я вешаю на шею как нательный крест, как социальную карту, как бейдж. На доске и написано «The islands are mine». Я начал проект, абсолютно ничего не зная про митинг. Но потом мы созвонились с моим другом Филиппом — он такой очень идейный патриот, консервативный монархический патриот. Он предложил мне сходить на акцию против передачи Курил Японии. А у меня, между прочим, дед воевал с японцами в конце Второй мировой войны в Маньчжурии.

Филипп мне сказал: «У тебя дедушка покойный — ветеран войны, а тут такая акция проходит. У тебя „острова — мои“, и у нас вроде тоже „острова — наши“. Будет забавно. Но только рядом с тобой я стоять не буду, встретимся после митинга».

В 13:30 я выхожу из метро Достоевская. Вижу флаги, кто-то кричит, не то Лимонов, не то какой-то другой сумасшедший. Митинг в самом разгаре. Я прохожу через металлоискатели, это как бы первый кордон. Я, естественно, пришел с веригой, но меня пропускают, несмотря на алюминиевую проволоку. За металлоискателями второй кордон. Заграждение, много милиционеров, они отфильтровывают пришедших на глаз. Сначала меня пропускают, но сразу же кто-то резко хватает сзади. «Куда вы идете, что на вас висит?», — спрашивают. Я отвечаю: «Я художник, на мне висит арт-объект». Представляюсь, так как терпеть не могу эту российскую черту «тыкать», «выкать».

Полицейский, который меня остановил, говорит, что я не пройду дальше. Я вступаю с ним в полемику, даже не в спор и тем более не в перепалку. Прошу объяснить, по какой причине меня не пускают на митинг. Отвечает — потому что у меня на вериге надпись на иностранном языке. Но это же простейшая школьная программа! А перед митингом я еще к английской надписи приписал иероглифами по-японски «Острова — мои», как бы немножко в тему. Полицейский говорит: «Это у вас по-китайски написано». Я говорю в ответ, что не по-китайски, а по-японски, в шутку. За меня начинают вступаться граждане вокруг, снимают происходящее на телефон. Полицейские начинают меня провоцировать, говорят, что на митинг я не пройду и мне нужно уходить. Я разворачиваюсь на 180 градусов и направляюсь к первому кордону, понимая, что Филиппа придется ждать вне территории митинга.

Полемика с полицейскими продолжается. Параллельно кто-то из участников акции жмет мне руку, кто-то — предупреждает, что сейчас меня «повяжут». Меня окружает кольцо милиционеров, богатырей, а потом я слышу, как кто-то из них произносит: «Ну все, вяжем». Хватают за руки, я сразу висну, потому что у меня летом была травма мениска и я опасался, что они мне вырвут колено. Меня берут и за ноги тоже, тащат в автозак. А я 8 лет отдал службе академическому вокалу в капелле московского хора Гостелерадио, ну я и взял там какой-то ре бекар на всю Суворовскую площадь на «А», чтобы меня услышали. Вокруг кто-то охает, кричит и снимает на телефоны.

Сажают меня в автозак. Потом приводят двух странных личностей, один, как мне кажется, — спецслужбист, сразу мне стал задавать наводящие вопросы. Или, может быть, я слишком мнительный? Он атлетичный, спортивный человек, и как-то не очень похож был на пьяного, хотя пытался играть подвыпившего. Его периодически куда-то из автозака вызывали, потом он возвращался, не понятно, куда его могли выводить.

Я сразу подумал, что мне что-то могут подбросить, забился в угол автозака, закрыл все карманы, прикрыл вещи и приготовился к обороне. Часа через два нас привезли в ОВД, личностей высадили, потом вернули. У меня полицейские попросили паспорт, но я не дал. При этом они вели себя достаточно корректно. Единственное — бензином пахло в машине невыносимо.

Сначала у меня взяли анализы, заставили в трубочку дуть — полицейские считали, что я либо наркоман, либо пьяный, либо сумасшедший. Потом меня повезли в травмпункт, чтобы врачи зафиксировали у меня отсутствие травм. Я человек честный и сразу сказал, что никаких травм не было. Затем мы поехали в ОВД «Мещанский», приехали туда, когда было уже темно. Я ехал с тем мужиком, которого подозревал. В полиции его тотально избили — положили на пол прямо в грязь и встали на него ногами. Я не видел, как именно его били, так как сидел в коридоре, но слышал его крики. Может быть, он действительно был пьян и зарывался.

Дали какие-то бумаги на подпись, но я сыграл дурачка и сказал, что устал и хочу спать, а завтра утром обязательно посмотрю все документы, которые надо. Они мне сразу сказали, что ночь я проведу здесь, и я тянул время. Потом меня отвели в камеру, она была хорошая, просторная и чистая, с двумя койками, но ко мне, слава богу, никого так и не подселили. Свет горел круглые сутки, полицейские сказали, что не имеют права его выключать.

Можете поверить, что под ОВД находится караоке? Я в это не поверил. По ночам включали какой-то адский битовый звук, он был не очень громкий, глухой, такое ощущение, реально, как будто у тебя в подвале караоке. Вызвал милиционера, попросил выключить этот звук. Он ответил, что звук — из караоке-бара по соседству с отделом полиции. Но когда я выходил из ОВД, я специально осмотрелся — никакого караоке, конечно, там и в помине нет.

Сначала полицейские говорили, что суд будет в понедельник. Потом уже в понедельник сказали: «Извини, но остаешься на еще одну ночь». Появилась какая-то неопределенность. В камере у меня не было ни телефона, ни ручки, чтобы что-то записывать. Расческу не разрешали даже. Таблетки от аллергии отказались отдавать из моих личных вещей, предлагали доказать, что это именно таблетки, а не яд какой-то. Ждали суда во вторник. Пришла дама с двумя понятыми, они засвидетельствовали мой отказ подписывать документы. Сказали: «Ждите суда». Я прождал три или четыре часа, это был самый тяжелый момент за двое суток. Я начал думать, что меня без суда продержат 15 суток и все. Задор первого дня стал спадать, и я загрустил.

А потом в камеру постучали и сказали собираться. Сказали, что я поеду домой, а не в суд. Взяли с меня расписку, что я обязуюсь следить за телефоном, так как мне на него звонить будут, и отпустили.

Акция была связана с муниципальным образованием Черная речка. Там 8 депутатов из 20 сняли с себя полномочия, осталось 12. Кворум для принятия бюджета — 14 человек, но они приняли его, вопреки тому, что кворума не набирается.

Депутаты Черной речки ничего не делают, их реально никто не знает. Подойдешь к жителям, никто вам ни одной фамилии не назовет. Прием граждан ведет только глава совета, остальные депутаты только на заседания приходят и всё. Предполагаю, многие депутаты даже не проживают на Черной речке.

Для акции в Заксобрании я взял двух крыс, положил их в коробку из-под спортивного питания, гейнера. Домашних крыс, конечно: где я диких найду, не по подвалам же отлавливать? На коробку наклеил плакат: «Крыс Черной речки распустить». Я нес коробку стороной с плакатом к себе, чтобы никто не увидел. Занес в здание, сел на диванчик в предбаннике Заксобрания. Товарищ снимал это на видео. Я поставил коробку плакатом к камере, открыл ее, крысы вышли оттуда. Коробку и крыс пришлось оставить. Если бы я трогал крыс, они бы пищали. Я обратил бы на себя внимание и там и был бы схвачен. Мы покинули здание.

Потом мне звонил майор Макаров из Адмиралтейского РУВД — так он, по крайней мере, представлялся — вызывал побеседовать. Я от бесед отказался. Спустя месяц мне позвонили из Октябрьского райсуда и сказали, что им передано административное дело против меня. Я в тот же день подъехал, сфотографировал материалы, отправил своим защитникам.

Затем позвонили из военкомата и предложили их посетить. Прошло судебное заседание, я на него не ходил на всякий случай: исход был понятен, решение могло быть только обвинительным.

Обвинили меня в том, что я по пути ко входу в Заксобрание демонстрировал окружающим коробку с плакатом. Хотя плакат я держал стороной к себе, а коробку нес на уровне колен. Меня обвинили в одиночном пикете с перемещением. В материалах административного дела написано, что одиночное пикетирование — это стояние без перемещения. Но нигде в законе и не обозначено, что перемещаться нельзя.

Перед входом в Заксобрание стоят охранники или полицейские. Они проследовали бы за мной, если бы увидели плакат. Я не хотел внимание к себе привлекать, только провести акцию. Свидетелей того, как я шел по улице, они не удосужились найти. В деле только три свидетеля, которые видели в холле Заксобрания коробку и живых крыс. Еще есть какие-то видеозаписи — на них должно быть видно, как я нес коробку.

В любом случае, десяточку мне выписали. Апелляция будет после Нового года. К тому, что я делал внутри Заксобрания, у полиции претензий нет. Потому что в помещении марш не устроишь, и это не хулиганство — общество рядом не находилось, общественный порядок я нарушить не мог.

25 декабря в восемь утра меня похитили от проходной завода, где я работаю. Люди были в штатском, сначала представились коллекторами и сказали, что я должник, силой запихнули в автомобиль. Четыре часа катали на машине по городу, склоняя к сотрудничеству. Говорили, что мы ездим по Томску, чтобы найти какого-то юриста. Около 10–11 часов машина остановилась на одной из автостоянок Томска. Внутрь залез человек, он сказал: «Привет, Максим, я не коллектор и не юрист, я — представитель ФСБ. Я тебе предлагаю дружить».

После этого я решил отсидеться дома и не светиться. 26 декабря я провел в квартире. На следующий день я позвонил начальнику и сказал, что мне нужно пару дней побыть дома. Спустя несколько часов начальник перезвонил и сообщил, что нужно как-то оформить прогулы: «Давай я к тебе подъеду и мы сделаем это». Я согласился.

Он приехал и отзвонился мне. Я вышел из подъезда, увидел, что стоит его автомобиль. Тут же меня задержали трое молодых людей в масках. Они не представились, не объяснили, для чего задерживают, вытащили все мои личные вещи, по карманам распихали своим, посадили в машину и повезли. Потом сказали, что везут к следователю.

Мы приехали в здание, где находится Следственный комитет. Меня привели в кабинет, там нас встретил следователь по моему делу по 282-й (статья УК о возбуждении ненависти или вражды — ОВД-Инфо). Он пожаловался, что несколько раз звонил мне на мобильный, но я не брал трубку. Сегодня я посмотрел телефон — звонков от него не было. Я подозреваю, что следователь подыгрывал товарищам из ФСБ.

«Максим Михайлович, я хочу с тобой провести беседу», — сказал следователь. Я ответил, что буду разговаривать только в присутствии адвоката. В кабинете вместе с нами находились люди в масках, которые меня задерживали. Следователь выдал мне кучу-кучу повесток на несколько дат вперед и сказал, что он хочет провести медицинское освидетельствование. Я спросил: «Зачем?» Он ответил: «Чтобы у тебя не было претензий к этим людям в масках». Через какое-то время приехал медицинский эксперт. Документов как обычно никто не показывал, конечно. Осмотрел меня сверху, ноги, я снял футболку, штаны — искал кровоподтеки и синяки. Единственное, что вызвало подозрение, — он начал линейкой измерять старый шрам, оставшийся с апреля, когда сотрудники ФСБ мне руку прижгли.

Эксперт вынес заключение, что со мной все в порядке. Я подумал: «Ну, домой пойду». Но на этом история не закончилась. Сотрудники в масках отвели меня в другой кабинет, туда вскоре пришел человек, он сказал: «Ты же подозреваешь сам, зачем тебя сюда привели». Представился сотрудником ФСБ. Он начал говорить, что у меня могут возникнуть проблемы с работой, здоровьем, с моими родственниками. Он предлагал это решить, если я пойду на сотрудничество. Я должен был сказать, что на самом деле это я был не прав, а сотрудники ФСБ при моем задержании вели себя корректно.

«Ты же понимаешь, у этих сотрудников есть семьи, есть дети, садиться им не хорошо и увольняться с работы», — говорил он мне. Я отвечал, что сажать в тюрьму я никого не хочу, потому что считаю тюрьмы главным злом, но, с другой стороны — когда страдал я, меня что-то никто не спрашивал. «Если вы работаете такими методами, то я вам не доверяю, а на сотрудничество я и не собирался идти. Я не хочу с вами дружить», — говорил я.

Мы беседовали очень долгое время. Потом сотрудник понял, что я иду на нет и позвал другого. Пришел товарищ в костюме, который назвал себя Евгением. Начал меня опять же склонять подписать отказ от претензий. Мол, если я подпишу бумагу, что сотрудники ФСБ — няшки-красавчики, котики-бегемотики, то все будет прекрасно. «Ты мужик, мы мужики, давай решим вопросы. Я с тобой сейчас как человек говорю, а не как сотрудник ФСБ». Он вел разговор агрессивно, представлялся «генеральным директором всего этого». Предлагал гешефты: на работе проблемы решить, решить вопрос с уголовкой по 282, финансовое благополучие. На это я ответил: «Мне от вас, ребята, ничего не надо».

«Понимаешь, несколько человек посадят, а многих уволят, начнутся проверки. Поэтому мы твою безопасность не гарантируем. Те же парни, которых уволят, они могут, грубо говоря, ноги тебе переломать. А проверки начнутся во всех ведомствах», — настаивал сотрудник. Потом он тоже ушел, я еще какое-то время просидел в кабинете. Пришли сотрудники в масках, надели на меня шапку, посадили в машину. Я так понял, в ту же самую, в которой меня везли из дома. За рулем сидел тот молодой человек, который меня задерживал в апреле и который просил включить печку ту самую. Я его узнал, хотя он был в маске. По глазам узнал — они у него карие, он такой смуглый парнишка. Я боялся, что меня куда-то вывезут.

Куда меня привезли, я не знаю. Завели в помещение. Там стоял стол, на нем телефон, вокруг было три стула. Там еще стояли такие электрические шкафы, специально для их охлаждения в комнате были установлены кондиционеры. То есть это было техническое помещение какое-то. Меня там держали очень долго.

Через некоторое время пришел человек с сединой в волосах, назвался Сергеем Ивановичем. Он тоже стал со мной говорить за жили-были: кто по жизни, кем работаю и так далее. Рассказывал, что с 18 лет родину защищает, говорил, что родине и такие как я тоже нужны — но не так, чтобы садить пацанов, которые с 18 лет родину защищают. Они хотели мне привить чувство доблести и патриотизма, что ли, я не знаю. Сергей Иванович сказал: «Я всегда говорю правду, спроси любого». Я спросил: «Я сегодня дома-то окажусь?» Он ответил: «Да». Он ушел, но потом вернулся и сказал: «Я честный человек и забираю свои слова назад — домой ты сегодня не попадешь»

Спустя примерно полчаса в помещение зашли 10–12 человек в полном боевом обмундировании, в черной форме и масках, на руках у них были специальные перчатки. Супер-мега-ниндзя. Мне распяли руки, как Иисусу Христу, скотчем начали рот заматывать и ноги. Начали грубо орать: «Ты сука! Из-за тебя люди будут страдать! Мразь голимая!» Один из них сказал: «Из-за тебя, сука, я сидеть в тюрьме не хочу». После этого меня начали душить, но не за шею — тогда остались бы следы, а в области рта. Рот у меня был замотан скотчем. До последних сил терпел, пока мне не сказали, что с моими товарищами произойдет то же самое. Имелись в виду свидетели, которые видели момент моего задержания в апреле и агрессию сотрудников ФСБ. Тогда я принял решение подписать их бумажки.

Поэтому я подписал то, что мне подсунули. Там было написано, что я отказываюсь от претензий к сотрудникам ФСБ и сам во всем виноват. Мол, парни были настоящие гардемарины, а я был злодеем. После этого ко мне приходили два разных следователя, они в этом же кабинете в окружении людей в масках спрашивали у меня, верны ли мои утверждения, на что я отвечал «да», потому что не хотелось последствий.

Дальше на меня снова натянули шапку и отвезли в район ЗКПД ТДСК (Завод крупнопанельного домостроения Томской домостроительной компании), где оставили на улице.

Это было 12 марта 2018 года. Раньше «Движение 14%" по 12-м числам проводило конституционные чтения: 12 декабря у нас день Конституции. Мы читали Конституцию, другие тексты. 18 марта были президентские выборы, а 12 марта мы читали наше обращение к кандидатам в президенты и цитаты из разных классиков типа Канта и Солженицина.

Мы вышли на Триумфальную площадь, нас было человек 20. Мы никак не согласовывали чтения: на Триумфальной площади, например, проходят Маяковские чтения — выходят поэты и читают свои стихи. Данное мероприятие не требует согласования: это не был митинг или шествие, мы вышли что-то прочитать на камеру. Пришли несколько блогеров и один-два журналиста.

Изначально мы хотели собраться на Пушкинской площади. Когда мы туда пришли, там уже было семь-восемь полицейских и несколько эшников. Поэтому мы выбрали «план Б» и переместились на Триумфальную площадь. Мы подумали, что будет какое-то количество времени, чтобы провести акцию — так и получилось. Мы прочитали, уже собирались уходить, и тут нагрянул SERB (группа, занимающаяся провокациями против оппозиционных активистов — ОВД-Инфо). Иногда они просто приходят, на этот раз они были очень агрессивны.

Мы попытались разойтись, кто-то действительно ушел, но один из «сербов» напал на Виктора Капитонова (активист с инвалидностью — ОВД-Инфо), стал его оскорблять. Нам удалось Капитонова увести, потом с «сербовцами» завязался разговор. Ни драки, ничего такого не было. В этот момент подоспела полиция, мы попросили ее обезвредить хулиганов. Как обычно, полиция на наши просьбы не обращала никакого внимания. Стоило просто молча разойтись, но из-за этой «дискуссии» некоторые из нас остались на площади.

Когда мы уже начали идти, подъехал полицейский автобус. Мы уже закончили разговаривать с «сербовцами» и направлялись в сторону Садового кольца. Повторюсь, никто друг друга за грудки не держал, ни у кого в руках не было бит. Никто не держал плакаты, не выкрикивал лозунги. Полицейские хватали людей, которые просто шли — есть видео задержания.

«Сербовцы» показывали полицейским, кого задерживать. Задержали человек семь. Дальше все как по накатанной. Нас отвезли в ОВД «Тверской», через какое-то время выпустили. При этом всем написали пятую часть статьи 20.2 (КоАП — ОВД-Инфо). Не повторное, а просто нарушение порядка проведения мероприятий. В протоколах было написано, что мы стояли с плакатами «Путин — вор», передавали плакаты друг другу и на многократные требования прекратить акцию не реагировали.

Затем одному из наших участников вдруг приходит письмо из полиции, что его вновь приглашают в ОВД — для изменения протокола с пятой части на восьмую (повторное нарушение). Меня до этого задерживали 12 мая 2017 года, то есть меньше, чем за год. Тогда мы тоже читали Конституцию на Красной площади. Поэтому я должен понести более суровое наказание за то, что посмел выйти с какой-то книжечкой на Триумфальную площадь.

На суды мы не ходили, так как нас могли задержать. 300 тысяч штрафа мне присудил судья Гордеев, который дал один год Диме Борисову, тоже участнику нашего движения, Гордеев тоже по восьмой части 20.2 дал 77-летнему правозащитнику Льву Пономареву 25 суток ареста. Конечно, мы будем обжаловать, посмотрим, как пройдет апелляция.

Меня задержали 6 сентября в Красноярске, перед митингом против пенсионной реформы, который организовывали штабы Навального. Задержали по части второй 20.2 КоАП — организация несанкционированного мероприятия — за несколько твитов об этой акции. В штаб пришли обычные сотрудники полиции, по совершенно классической схеме: здравствуйте, пройдемте. В тот же день был суд, мне дали 10 суток ареста.

В Красноярске спецприемник в принципе не очень — это бывший вытрезвитель, а я отбывала вообще в ИВС (изолятор временного содержания — ОВД-Инфо). Потому что спецприемник маленький и всегда переполнен. Женщин всегда отправляют в ИВС, потому что в спецприемнике еще хуже, но в ИВС не соблюдаются требования, предусмотренные для спецприемников. Нет дворика для прогулок, нет комнаты для свиданий, хотя по закону административно задержанному полагается одно свидание с родственниками или близкими, а также беспрепятственно может приходить защитник или доверенное лицо. ИВС — для задержанных по уголовным делам, им это не положено. На второй или третий день, что я там находилась, я беседовала с начальником изолятора по этому поводу. Он сказал, что выполнять требования нет возможности.

Ко мне три дня не пропускали доверенное лицо. Это был сотрудник штаба, я оформила на него доверенность. Я специально попросила нотариуса вписать: с правом посещения спецприемника, хотя это и подразумевается само собой. После того, как подали жалобу на имя начальника МВД по краю, его пропустили.

В начале сентября отопление в Красноярске еще не включают, и в ИВС было очень холодно. Не могу сказать, какая была температура, но по ощущениям не сильно выше, чем на улице. В камере было четыре человека, мы все мерзли, сидели в верхней одежде. И четыре человека там никак не должно находиться. Камера очень маленькая, квадратов, наверное, двенадцать. По норме должно быть четыре квадратных метра на человека.

В ИВС время тянулось очень долго, тяжело находиться в таких условиях. Нет горячей воды, плохое питание. Зачастую нам давали испорченную еду, которую мы не ели. Не я одна такая капризная, нас в камере четыре человека было, мы питались передачками и хлебом. Для меня загадка, как там выжить без передач. Еще там все накладывают одинаковые порции. Я, при весе 50 килограмм, не наедалась. Что же тогда делать мужчинам, которые весят в два раза больше?

Самая нормальная еда там была — овощные салаты, их сложно испортить. Салаты и хлеб. Но зачастую и салаты нам приносили испорченные. Видно, что их готовили за день, за два до этого. Полагалось первое, второе, салат и какой-нибудь компот. Если рис или гречка, то абсолютно пресные и разваренные, мяса фактически не было, были рыбные котлеты, вонючие до невозможности.

Я видела госзакупку на поставку еды для административно задержанных, там предусмотрено около 300 рублей в сутки на человека. Это очень мало. Отчасти так получается и потому, что еду готовят не там, где мы находимся, а откуда-то привозят. Обед в 13 часов, еду могут привезти в 10 утра, и она три часа будет стоять, никакого разогрева не предусмотрено.

Условия содержания обжалуем пока в российском суде. Если здесь результата не будет, пойдем в ЕСПЧ. Пока жалоба подана в Красноярске в районный суд. Это было мое второе попадание в полицию. Первый раз было за митинг 5 мая (против инаугурации президента — ОВД-Инфо), я была задержана на трое суток.

Единственные, кого можно похвалить, это сотрудники, которые всегда относились очень хорошо. Они не обламывались, например, передавать кипятильник, книги, сигареты, печенье из камеры в камеру. У меня и у одной из девушек в камере были ситуации, когда нужны были медикаменты, которых не было в ИВС. Там, кстати, нет врача и очень скудный выбор лекарств. Сотрудники могли дать что-то из своих лекарств. Насколько они могли, делали пребывание в ИВС приемлемым.

Все, с кем я там находилась, так или иначе попали туда из-за употребления алкоголя. Вождение в пьяном виде, либо распитие в общественных местах, либо пьяная драка. Для них было шоком, что за митинг против пенсионной реформы могут посадить. Относились они ко мне хорошо, хотя мы друг друга не понимали. Я не понимала, как можно пьяной садиться за руль, они не понимали, зачем я сидела и от руки писала жалобы.

Сначала я писала обращения на имя начальника спецприемника. Например, мне было тяжело сидеть в камере с курящими. Нужно понимать, что это замкнутое помещение, из которого на свежий воздух мы не выходим вообще. Когда в такой камере еще и курят, это очень тяжело. В другую камеру меня отказались переводить.

Я еще о чем-то писала начальнику спецприемника, но мне во всем отказали. Затем я писала жалобы в МВД — уже за несоблюдение требований законодательства. Месяц спустя мне пришли довольно забавные отписки: нет прогулок — из-за отсутствия дворика. Так как это «объективная причина», это якобы не является нарушением. И все в таком формате. И у начальника спецприемника такая же забавная аргументация: они действуют по возможности. Когда я уже вышла из ИВС, я пыталась сокамернице сделать передачу. Передачу отказались принимать, потому что их принимают на правом берегу Енисея, в спецприемнике, а ИВС — на левом берегу. Начальник спецприемника сказал мне, что передачи они возят «по возможности». Они соблюдают закон по возможности и считают это уважительной причиной. Они же как бы стараются.

Привет, меня зовут Дима, мне 19, я учусь в МГУ и стал жертвой пыток. Нет, меня не избили до полусмерти, не приложили утюг к лицу и не посадили на бутылку, а сейчас я пишу из дома, до которого добрался сам, целый и физически невредимый. Можно сказать, легко отделался. Впрочем, сдается мне, это только начало.

Все началось с того, что около двух часов дня я приехал на Лубянку. Ну, то есть на самом деле для меня все началось несколько раньше. 12 июня прошлого года я пошел на первый в своей жизни несогласованный митинг и был задержан, но сейчас не об этом. На Лубянке, возле здания ФСБ, проходило собрание за мир и против насилия. Я, как обычно, ходил по площади с телефоном и фоткал все интересное, и когда уже почти набрал достаточно фоток для поста, заметил Окопного (сотрудник ЦПЭ Алексей Окопный — ОВД-Инфо). Поскольку без фото столь одиозной фигуры пост был бы неполным, я решил заснять его с нескольких ракурсов. Чем, по-видимому, сильно его расстроил. Окопный подошел ко мне, сказал: «Не выебывайся, базар фильтруй», — после чего схватил меня. Тут же подбежали бравые сотрудники 2-го оперативного полка, и я оказался в автозаке. Через минуту завели еще одного задержанного, а по рации стали слышны указания о дальнейших задержаниях. В общем, на сходе началось «винтилово».

Пять минут спустя дверь открылась, меня вывели из автозака и пересадили в другой. Там был Окопный, еще двое эшников в штатском и несколько полицейских в форме, но без жетонов и в масках. «Присаживайся, дорогой», — начал Окопный. Мне предстояли тяжелые сорок минут. Сначала меня обыскали несколько раз, при этом изучив все, что было при мне. Паспорт, студак, несколько банковских карт, ключи от квартиры — все это Окопный рассматривал лично и фотографировал со всех сторон, попутно рассказывая мне, как же сильно я ошибся: «Зачем тебе меня фотографировать было, фоток ведь в интернете полно, тебе новые так нужны? Ты ведь меня знаешь, истории про меня читал, хули ты полез, ебанутый?» После этого дело дошло до телефона. «Говори пароль», — сказал один из эшников. «Нет», — коротко ответил я, не придумав ничего более оригинального.

Они явно этого ждали, однако потом, приложив все мои пальцы к сканеру отпечатков пальцев и не добившись результата, все же немного расстроились. «Снимай куртку. Давай, кофту, футболку тоже», — потребовал Окопный. Другой эшник стал срывать с меня одежду, я вырвался, но вынужден был подчиниться. Один из них спросил: «Ну что, штаны будем снимать? Вводи пароль». Я, конечно, столкнулся с беззаконием не впервые, но такое до этого видел только на страницах «Новой газеты» и в статьях «Медиазоны».

В автозак зашел еще один полицейский в маске и в бронежилете, у него в руках был электрошокер. Я уже мысленно приготовился к удару током, но вместо этого получил удар рукой по затылку. Затем еще, и еще, и еще несколько. Они бьют так, что в голове звенит, но следов побоев не остается. Шокер полицейский в итоге так и не применил — только размахивал им передо мной и включал в воздухе. Окопный бил меня телефоном по лицу и говорил, что сейчас отведет в подвал здания напротив, «откуда уже не возвращаются». Другой эшник открыто сказал, что «отпиздит» меня так, что я отрублюсь. Исчерпав угрозы физического насилия, они перешли к еще более мерзкой теме. «У тебя гондоны есть? — спросил Окопный у мента с шокером. — Натягивай на дубинку, разработаем ему там. Или у тебя уже?»

Я не знал, блефует он или говорит серьезно, но сдаваться было уже поздно. Оказалось, что блефовал. Ну или у него просто гондонов не было. Потом Окопный вспомнил еще один действенный метод: «Мы сейчас протестируем тебя на наркотики, а потом и найдем что-нибудь. Или ты сейчас нападешь на сотрудника полиции — и доказательства будут, и свидетели». После этого было еще много всего — рассказы о моей сломанной судьбе, отчислении из универа, увольнении родителей, новая серия ударов, угрозы сломать телефон, попытки подобрать пароль самостоятельно (они пробовали дату рождения и 1234, лол). Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, если бы в автозак не зашли какие-то офицеры полиции и не пошептались с Окопным.

Дальше была последняя короткая серия угроз, после чего один эшник крепко сжал мой телефон двумя руками и согнул пополам, потом согнул еще несколько раз и разломил, а обломки забрал себе. Дверь открылась, и оперативники, вежливо поинтересовавшись, не забыл ли я что-нибудь, перевели меня в другой автозак, где уже был десяток задержанных. Ну, а дальше все как всегда — ОВД, три часа ожидания, рапорты под копирку и протоколы по части 5 статьи 20.2 КоАП всем (нарушение порядка участия в публичном мероприятии — ОВД-Инфо).

Кто-то на работе увидел в интернете информацию о том, что меня задержали, и меня попросили написать заявление об уходе по собственному желанию. Из-за задержания я попала в ОВД и на три часа опоздала на работу. Мне сказали, что могут меня уволить по статье — испортят трудовую книжку, — если я не уйду сама.

Я работала в госучреждении, в достаточно крупной организации, связанной с министерством культуры. Директор тоже узнал о моем задержании. Он считает, что чтобы работать у него, взгляды должны быть другие, не такие, как у меня.

Дело не в реновации, а в том, что высовываться не надо. Мэра, президента нужно поддерживать во всем. Когда ты работаешь в таком учреждении, прям гос-гос, где все до моли затерто, чуть влево-вправо — это не нужно.

С тех пор я не могла устроиться на работу. Сейчас я пошла работать в международную организацию, с руководством в Великобритании, там на это не смотрят. А к российским работодателям я устроиться не могу. Я ходила на собеседования и в государственные, и в частные компании. Как я понимаю, информацию о моих задержаниях находили в интернете, так что меня спрашивали, участвовала ли я в уличных акциях, какие у меня взгляды. Открыто не говорили, но давали понять на собеседованиях, что я человек… нестабильный. И не приглашали работать.

Новость о моем задержании была, к сожалению, не только на ОВД-Инфо. Еще на Газете.ру, «Дожде». И понятно, что речь не о моей однофамилице, так как к материалам есть фотографии задержания. «Дождь» по моей просьбе их уже убрал.

Когда я выходила на пикеты, я не думала, что так получится. Это было два одиночных пикета в центре Москвы летом 2017 года, против реновации. Меня задерживали и в суде признали виновной в том, что я организовывала «митинги». Видео задержания судью не заинтересовало, она доверилась показаниям полицейских. Да и о судах я узнала случайно, меня о них полицейские не предупреждали. Штрафы я уже оплатила.

На протестах по реновации задерживали моего знакомого, который тоже работает в учреждении при министерстве культуры. Из-за задержания он пропустил репетицию. Его не уволили, но без объяснения причин сняли с участия в концерте в Кремле.

Одиночные пикеты проходили рядом с ДК «Ленсовета»: у входа, а также справа и слева от него. Плакаты были «Юлиус Штрайхер здесь» и «Юлиус Штрайхер там». Это единственный человек, приговоренный на Нюрнбергском трибунале к высшей мере наказания только за пропаганду: он непосредственно не участвовал ни в войне, ни в геноциде. Это либо аналогия, либо предостережение: каждый понимает по-своему.

Нас с плакатами было трое, мы были облечены в форму нацистских заключенных. Если знаете, у евреев при нацистах на груди были звездочки, у нас было написано «РФ». Еще мы были в красных перчатках, символизировавших кровь россиян, пострадавших от вранья Соловьева.

Мы встали сильно до начала мероприятия, потому особой реакции не увидели. Но к кому-то подходили, пытались задеть, задавать не очень адекватные вопросы, вроде «сколько вам платят». Мы начали в 18 часов, а его выступление было в 19.30. Я уже потом понял, что мы слишком рано собрались, не застали основной поток посетителей.

После того, как я развернул плакат, ко мне через десять минут подошли сотрудники, проверили документы. Я удивился, что очень вежливо. Даже ксерокопию паспорта смотрели у меня из рук.

В шести метрах — чтобы нас не обвинили в «массовой акции» — стояли мои друзья, они снимали. Полицейские отошли от меня, подошли к ним. Моего друга увели, я звоню в ГПЗ и ОВД-Инфо. Говорю, что моего друга ведут непонятно куда. Полицейские возвращаются ко мне, говорят: «Молодой человек, пройдемте». Когда нас задерживали, говорили, что у «участников массового протеста» неподалеку от ДК «Ленсовета» могут быть колющие и режущие предметы. В отделе причина доставления поменялась: теперь нас подозревали в каком-то то ли разбое, то ли грабеже.

Всего было задержано восемь человек: шесть — участников нашей акции, один человек был не с нами, но тоже пикетировал с каким-то плакатом против Соловьева. Потом в отдел привезли представителя движения «АгитРоссия»: он клеил стикеры вроде «позор Соловьеву» на афиши у дома культуры. Его задержали и обвинили в неповиновении полицейским. На следующий день он был осужден на 10 суток. Полицейские долго выясняли друг у друга, за что же нас оформлять. Тем, кто остался, предложили написать обязательство о явке, причем не в суд, а в отделение полиции. Мне удалось сбежать.

Как это удалось. У одной нашей девочки брали объяснения, она вернулась и говорит мне: «Рома, с тобой хотят отдельно побеседовать. В штатском, походу, эшники». В отделении, где мы были, чтобы попасть на второй этаж, нужно из дежурки идти через предбанник, а из предбанника есть выход на улицу. Меня к эшникам вел майор полиции, он шел впереди меня. Он начал подниматься на второй этаж, а я — нет, я убежал. За мной отправили патрули, сотрудники Центра «Э» караулили у метро — это из рассказов друзей и общественных защитников, которые пришли к отделу. Оперативники яро матерились в предбаннике дежурной части, что меня потеряли.

Сейчас меня пока не дергают. Хотя до акции сотрудники центра «Э» следили за мной, приходили в общежитие. Когда занимаешься общественной деятельностью, их лица узнаешь. Я видел, как они ходили по общежитию и студенческому городку, а потом слышал от коменданта, что они с ним общались.

Мною интересуются из-за прошлого, так как я был вовлечен в анархистские круги. Определенные взгляды у меня сохранились, но я давно не участвовал ни в чем. На меня заводили дело, но до суда оно не дошло. Меня стали искать через родителей.

После вторых майских праздников я был на работе, мне позвонил отец. В званиях он особо не разбирается, сказал, что ему и маме звонил оперуполномоченный, ищут меня. Я спрашиваю отца:

— В чем проблема?

— Нам не рассказали, хотят с тобой побеседовать.

Я понимаю, что беседа юридически не является чем-то веским, ну и я не сделал ничего — мне не за что переживать. Решил: ладно, встретимся. Это была ошибка. Позже я приехал к родителям, и мать рассказала, что к ней приходил на работу [оперативник], как я потом понял, из отдела «Э». Оперативник показал корочку, представился. Зовут его Егор Соколов.

Соколов говорил моей матери, что мне может быть плохо, что «я на грани», со мной может что-то плохое случиться, если я с ним не побеседую. Попросился к нам в гости. Мать, не подумав, согласилась.

Это было 11 или 12 мая. Вечером он пришел к нам домой, стал со мной разговаривать, выяснял про мой образ жизни. Я спросил его:

— Зачем интересуетесь? Есть какие-то веские причины?

Он ответил, что [причины] есть: в городе кто-то развешивает какие-то флаги. Я ответил, что понятия об этом не имею. Я так понял, флаги какой-то анархистской направленности. Говорили мы недолго, минут 15–20. Под конец он сказал:

— Значит, диалога не получится?

— Почему, мы же разговариваем?

Он ушел. Затем стали дергать людей, с которыми я когда-то очень давно общался, а сейчас уже не общаюсь. Их расспрашивали про меня. Я был удивлен, но подумал: может быть, это их работа.

Потом я ездил с матушкой в другой город, 20 июля. Когда мы были в поезде, ей снова позвонил оперативник Егор и сказал, что хочет встречи с ней. Я сказал ей, чтобы она не велась: если бы что-то действительно было, у меня были бы действительно серьезные проблемы. Ну и мне уже 23 года, в любом случае ответственность за свои поступки несу я сам. Она ответила, что эти оперативники такие мерзкие, что ей самой не хочется с ними иметь дел.

Когда маме снова позвонили, она сказала, что у нее нет на них времени. Она медицинский работник, и они приехали к ней в больницу. Стали говорить, что у меня серьезные проблемы, выяснять, с кем я общаюсь. Затем сунули ей повестку для меня в отдел «Э».

Я туда пришел. Меня встретили двое сотрудников. Я пытался записать наш разговор, но не получилось: андроид подвел. Теперь речь уже шла не о флагах, а о каких-то баннерах. Я поинтересовался, что за баннеры, рекламные? Мне ответили, что нет: с политическими речами. Мне описали это очень размыто. Рассказали, из чего сделаны баннеры, что закрепляют их скотчем.

Баннеров было несколько, появлялись в ночное время. Они это протоколили в компьютер, спрашивали меня попеременно. Пытались пугать, говорили, что у них есть информаторы, что якобы 15 человек на меня показали. Говорили, что есть видео, как я эти баннеры вешаю. Я говорю:

— Покажите мне эти видео!

Сказали, не могут показать.

Я им рассказывал, чем занимаюсь: работа, дом, спорт. Кульминацией беседы стало то, что один из оперативников ушел в другую комнату, принес в конвертике пробирку с ватной палочкой, и сказал:

— Мы с вами поговорили, теперь сдайте слюну.

Я подумал и не стал сдавать. Разговор длился примерно час. Я спросил:

— Я могу идти?

— Да, можешь, но мы тебя еще частенько будем вызывать.

Параллельно стали дергать людей, которые меня знают. Например, вызвали моего старого знакомого, с которым я сейчас не общаюсь. Его так запугали, что он предложил оперативникам подарить дачу: он риэлтором работает.

31 октября опять вызвали родителей. Матери они уже неохотно звонят. Она сказала им:

— Отстаньте, наконец, от нас, успокойтесь.

Ей ответили:

— Мы отстанем тогда, когда ваш сын успокоится.

Отец меня не послушался, пошел к ним. Поводом был взрыв в Архангельске, но ему показывали какие-то фотографии, на которых некий человек клеит какие-то листовки против власти. Мой отец убеждал их, что на этих фотографиях — не я. Отца запугивали, говорили, что я — ярый приверженец анархизма. Эшники говорили, что я им неинтересен, что мною теперь занимается «кто-то повыше»: наверное, из ФСБ. Говорили, что из-за Архангельска мне тоже может быть очень плохо. Что я могу тоже что-то взорвать. Говорили, что я знаю тех, кто клеит листовки в Вологде.

Одна беседа эшников со мной — это было бы еще нормально. Но у них уже вошло в привычку дергать меня, родителей, людей, с которыми я когда-то общался.

Я была среди гостей на открытии фестиваля. Мне кажется, Милонов пришел за час или минут 40 до начала — наверх, в кинолофт. Это происходило в гостинице «Москва», мы ждали внизу: кто-то на улице, кто-то в торговом центре, потому что было уже очень холодно.

Пока Милонов высказывал свое недовольство, приехало достаточно много полицейских. Через некоторое время приехал уполномоченный по правам человека (со слов волонтеров, чтобы унять депутата), и ситуация относительно разрешилась: Милонова увели. Мы предполагали, что сейчас начнется фестиваль, потому что происшествие типичное для таких мероприятий: Милонов приезжает, пытается что-то сорвать, но у него ничего не получается.

После чего, со слов полицейских, Милонов якобы написал заявление, что в лофте находятся заложники. Приехали еще полицейские, они были обязаны осмотреть помещение. Все это длилось более двух часов, и мероприятие было сорвано. Вчера открытие фестиваля прошло в лофте «Пальма». В торговом центре сообщение о заложниках никак не транслировалось: всем было очевидно, что это, скажем так, байка.

«Москва» — это торговый центр, гостиница, отель и бизнес-центр — одно огромное здание в центре города. Ладно, мы понимаем, что заложники — это утка, но распространять такую информацию в таком месте и в стране, в которой был Беслан и «Норд-Ост», — это очень опасная история. Мне, как психологу, это кажется безумной дикостью.

И, тем более, когда это делает депутат. Милонов сам это нигде публично не говорил, это известно со слов полицейских. Юристы поработают с этим, но, вероятно, ложный донос останется безнаказанным.

На «Квир-фесте» несколько раз срывали мероприятия сообщениями о бомбах, но «Москва» — слишком большой комплекс, в котором заседают нефтяники и газовики, чтобы эвакуировать его ради срыва ЛГБТ-фестиваля. Насколько я понимаю, Милонов ради нашего фестиваля специально из Москвы прибыл: депутатам заняться больше нечем.

Милонов в этом году в Петербурге не дорвался ни до прайда, ни до «Квир-феста», ни до колонны на Первомай. Наверное, решил, что слишком долго отсутствовал.

Я видела, как его выводили из заднего входа. Там было несколько журналистов, его обступили наши активисты. Для наших людей это уже хайп: пофоткаться с ним, посмеяться. Кто-то с ним множество раз спорил на разных митингах. Его уже как родного воспринимаем. Агрессии к Милонову не было: все были уверены, что он уйдет, и фестиваль начнется.

Мы, посетители, с приехавшими полицейскими не взаимодействовали, все происходило на территории лофта. Сначала посетителей не пускали потому, что организаторы не хотят, чтобы было взаимодействие с Милоновым, чтобы журналисты снимали его. Когда появилась тема заложников, людей не пускали уже по воле полиции. Полицейские то уезжали, то приезжали, затем спустилась организаторка и сказала, что в этот день ничего не будет.

На Тверской проходила акция бессрочки, я в ней участвовал. Примерно через минут 40 после начала подъехал автозак, из него выбегают люди без формы, начинают хватит людей. Меня, вообще, сначала это удивило. Я не стал убегать, остался стоять на месте. Потом уже побежали люди в форме. Начали бегать за журналистами. Я спокойно разговаривал с двумя людьми, стоя на тротуаре. Как мне рассказали ребята, задержанные вместе со мной, мимо меня прошел человек, в гражданском и показал на меня пальцем. Тут меня и схватили.

Говорю: «Представьтесь. Что происходит вообще?» Полицейские молча заломили мне руки и потащили в автозак. Поставили у машины, руки на борт, начали бить ногами, орать «раздвигаем ноги», на все мои вопросы никакого ответа не было, только мат.

В автозаке уже было два человека. Один — вообще не из «бессрочки», один — наш. Следом за мной привели женщину, которая говорила, что в сквере проходил концерт и она хлопала выступающим на сцене. Мы просили полицейских показать документы, назваться, объяснить что происходит, но никакого ответа не было. Единственное, чего мы смогли добиться — они показали они свои нагрудные значки.

Нас начали возить по городу, сначала кругами, потом привезли в какое-то незнакомое мне ОВД, затем привезли в Тверской. Начали требовать документы. Я сказал, что не буду свои документы никому давать.

Они говорят: «Нужно отнести документы в отделение». Отвечаю: «Я не знаю, вы мне не представились, ничего, не объясняете, что происходит, никаких обвинений не выдвигаете, не говорите, задержан ли я».

Остальные тоже отказались давать свои документы. Полицейский понял, что дальше просить бессмысленно. Он сказал: «Хорошо, тогда назовите свои паспортные данные, я сейчас их запишу». Остальные ребята стали называться. Полицейский сказал: «Если не дашь свои данные, то будешь тут и дальше кукарекать». Записали всех, кроме меня. Полицейский долго ждал, что я все-таки назовусь, но потом махнул рукой и сказал коллеге: «Ты мне потом по WhatsApp тогда кинешь, короче». Я тогда немножко в шоке был. Какие-то данные по WhatsApp полицейские друг другу пересылают, что-то новенькое. Персональные данные, данные паспорта. Разумеется, возмутился этим.

Подошли наши ребята из «бессрочки», встали вокруг автозака и начали кричать «Отпускай, отпускай!». Полицейские, видимо, решили опять покататься, растолкали людей, чуть не подавили машиной их, отпихивали на проезжую часть.

Один из людей у отдела приехал на велосипеде и последовал за автозаком. Он ехал по тротуару параллельно нам, кричал нам: «Куда вас везут?». Мы кричали в ответ, он еще успевал сообщать прохожим, что мы незаконно задержаны. Полицейские заметили погоню и попытались оторваться — включили проблесковый маячок, сирену и увеличили скорость. Понятно, это была аварийная ситуация, потому что водитель выезжал и на встречную полосу, и поворачивал через несколько полос, и проезжал на красный. Да и вечер был — трафик в центре большой.

На наши просьбы сбавить скорость сотрудники не реагировали. Нас швыряло по автозаку, женщина, которая с нами была, получила из-за этого много синяков. Мы их просили: «Пожалуйста, перестаньте гнать». Ремней безопасности в автозаке нет, мы боялись, что нас просто расшибет, не дай бог попасть в аварию на автозаке. Но из-за пробок оторваться от велосипедиста у них все равно не вышло. Машина затормозила, и оба полицейских — водитель и тот лысый, что ехал с нами в кузове, выбежали на улицу. Они схватили парня и затащили в автозак.

Потом лысый вернулся на улицу: пошел, видимо, за велосипедом. При этом решетка отделения автозака оставалась открытой — перед ней стоял водитель, похожий на бурята — узкий разрез глаз, такое широкое лицо. Я в очередной раз спрашиваю: «Мы задержаны или нет, скажите?» Он молчит. Я говорю: «Хорошо, если я не задержан, я, наверное, могу выйти отсюда». Он молчит. Тогда я стал нажимать кнопки, которые открывают дверь автозака. Водитель мне говорит: «Че ты делаешь?» Я снова спрашиваю: «Так я задержан или нет?» Он молчит. Говорю: «Так если я не задержан, я тогда могу выйти!» И делаю шаг в сторону двери. В этот момент он бьет меня коленом в живот, в нижнюю часть груди, может быть, чуть правее. Честно говоря, я растерялся как-то, у меня началась резкая боль в районе желудка и печени, и меня сложило пополам и откинуло внутрь отделения автозака, за решетку. Вот. После этого полицейский захлопнул решетку и вышел наружу. Я лежал, боль не отступала, пришел лысый и затащил велосипед. Водитель сел в кабину и погнал дальше на высокой скорости.

Я попросил, чтобы вызвали скорую. У меня вообще гастрит был в подростковом возрасте, а тут была очень сильная боль, я боялся, что от удара могла язва открыться. Этот лысый товарищ сидел, хлопал глазами удивленно. Думал, что я притворяюсь, что ли? В итоге мы приехали обратно к Тверскому. Подошли наши ребята с журналистами вместе, кричали, требовали, чтобы нас отпустили.

Лысый вышел из автозака и начал снимать на видео всех, кто был у автозака, и при этом снял с себя значок и убрал. Люди стали у него спрашивать, почему он убрал значок. А я, находясь в машине, сказал ребятам на улице, что вот этот человек не вызывал мне скорую, хотя я давно уже прошу это сделать, потому что у меня сильно болят живот и грудь. Все тоже снимали действия полицейских на видео. Засняли, как водитель, ударивший меня, достает ключи из кармана и пытается ими стереть номер на своем жетоне. Просто берет ключ и трет его.

Затем к нам зашли четверо или пятеро полицейских, один из них даже представился и показал документы после нашей просьбы. Он предложил пройти с ним. Я сказал, что у меня очень болит живот и я никуда не пойду, так как считаю происходящее незаконным. «Выйду из автозака только для того, чтобы проследовать в скорую», — говорю. Один полицейских достал камеру и стал светить фонарем мне в лицо, спрашивая: «То есть вы отказываетесь проследовать с нами?» Я понял, к чему он ведет, и ответил, что не собираюсь препятствовать законным действиям сотрудников полиции, но при задержании не был составлен протокол, мне не объяснили, за что меня задержали, и так далее и тому подобное, ваши действия незаконны. У них так замкнуло в голове, они не знали, что дальше делать, и просто раз за разом спрашивали: «То есть, вы отказываетесь? Отказываетесь? Отказываетесь?» Они потерялись и не понимали, как им поступить. Полицейский с камерой убрал ее, выключил фонарик. Остальные люди в автозаке тоже стали отказываться выходить прежде, чем мне вызовут скорую.

Вдруг заскакивает лысый с шальными глазами, говорит: «Давайте, вытаскиваем его отсюда». Тут уже без всяких слов меня хватают четверо человек и вытаскивают наружу. Боли при этом не прекратились, они меня тащат, а я начинаю отключаться. В итоге меня тащат фактически по асфальту. Люди, собравшиеся у отдела, пытаются встать в сцепку, отобрать меня у полицейских. Те тащат меня и параллельно отбиваются от людей. То есть: один сотрудник каким-то непонятным захватом держит меня за руки, другой — за ноги. Люди окружают полицейских, и тот, который со стороны ног, бросает меня на землю и пытается оттеснить людей. Таким образом, меня волокут по асфальту, по тротуару, по всему, чему можно. В процессе мне рвут рубашку, стягивают куртку, вообще практически сняли ее, еле удержал в руках — там документы и кошелек были.

Как-то меня, в общем, запихали в отдел и там посадили на сиденье в холле. Там была женщина неадекватная. Она стала меня провоцировать. Сидит и заливает: «Вот, посмотрите, какие они неадекватные…» Она сидела в углу рядом с другой женщиной и как будто бы вела с ней диалог, но на самом деле играла на публику и типа провоцировала меня на ответные реплики. Ребята с ней разговаривали, и она сказала, что имеет какое-то отношение к полиции.

Потом наконец-то приехала скорая, а точнее сразу две скорых. Одну вызвала женщина, ехавшая с нами в автозаке, а вторую, видимо, ребята, которые были вокруг. Врачи заходят в отдел и говорят: «Нам нужно его осмотреть. Отпустите его в карету скорой помощи». Полицейские отказываются. Врачи начали с ними спорить, говорят: «Вы адекватные, нет? Тут негде его положить, нет у вас тут кушетки, чтобы его посмотреть нормально». После препирательств врач говорит: «Ну окей, давайте тогда искать у вас кушетку» Спорили они 10 или 15 минут, в итоге врач все-таки убедил полицейских, что мне нужно в машину скорой. Одного сотрудника отправили с нами. Он даже хотел залезть со мной в машину, чтобы я вдруг не убежал оттуда, но врачи ему не позволили.

Положили меня там на кушетку, начали проверять живот. Почти по всему животу у меня была острая боль. Врачи убедились, что я не притворяюсь, сказали, что есть подозрение на острый холецистит. «Ну чего, тебя оставить здесь?», — спрашивают. Я говорю: «В смысле? Чтобы они меня тут вообще до смерти довели, или что?» Тогда врач пошел и еще минут 15 объяснял полицейским, что меня нужно везти в больницу, но полицейским со мной ехать не нужно. И меня повезли в Склифосовского.

Когда мне вкалывали обезболивающее внутривенно, у меня под давлением иглы лопнула вена. Врачи сказали, что это нормально в стрессовой ситуации. Лопнула вена — это когда под кожей кровотечение, по руке растекается такой синяк в месте сгиба, словно половинка широкого браслета. Выглядит это, короче, страшно. Потом они попробовали вену на другой руке — и вторая вена тоже лопнула, как я понял. Мне стало чуть полегче от инъекции, хотя боли не прекращались, а потом меня вырвало прямо в скорой.

Когда меня привезли в больницу, врач скорой посоветовал сказать в приемном отделении, что я съел что-то острое. Я так не собирался делать, но когда меня осматривали уже в госпитале, доктор задал странный вопрос: «Были нарушения в диете?» Я ответил, что сегодня толком ничего не ел. Потом привезли портативное УЗИ, просканировал меня и сказали госпитализироваться.

Затем, когда меня осматривал дежурный врач, я ему сказал, что меня ударили. Он посмотрел на меня очень удивленно и воскликнул: «Ударили? Че?» Ему никто об этом не говорил, я так понимаю. Я ему рассказал всю историю про полицейского, автозак, скорую. Я пролежал в больнице шесть дней, проводили различные исследования, но было понятно, что ничего фиксировать доктора не хотят. Например, помимо живота, я хотел, чтобы зафиксировали синяки, оставшиеся от того, что меня полицейские тащили. Говорю: «Смотрите, вот синяк». А они: «Это не синяк». «Ну что это, — говорю, — гематома или что? Нарушение мягких тканей?» Они отвечают: «Ну тут ничего ведь нету такого». Я опять показываю синяк. Они нехотя соглашаются: «Ну тут, да, ну если надавить» Бред какой-то.

Говорю: «Зафиксируйте, пожалуйста, что я жалуюсь на это, что травматолога отказывались вызывать и фиксировать это всё». Отвечают: «У тебя нет внутренней травмы, тебе не нужен травматолог». После трех дней моих уговоров врачи все-таки зафиксировали один синяк, самый большой. В эпикризе он отражен. А рентген мне сделали только после повторного УЗИ. Женщина, делавшая мне УЗИ, сказала, что у меня синяк на печени и спросила, после чего я стал жаловаться на боли. Я ответил, что это из-за удара. И вот она — перед ней моя история болезни лежит — смотрит на меня квадратными глазами, и говорит: «Из-за какого удара?» Я ей опять все рассказываю. А она спрашивает: «А чего ты не жаловался?» Ну как не жаловался? Я с самого начала жаловался, что это удар полицейского. Думаю, после этого уже внесли в историю болезни, что я жаловался на удар. Короче, приходилось еще капать на мозг врачам, чтобы они все правильно делали.

А когда меня повели на компьютерную томографию, у меня вообще аллергическая реакция началась из-за введенного мне йодсодержащего контраста. Я начал чихать, кашлять и задыхаться. Они долго не могли вызвать доктора, и антигистаминных у них не было. Искали антигистаминные, стали обсуждать даже необходимость меня отправить в реанимацию. В итоге одна сестра откопала где-то антигистаминные.

Не знаю, насколько качественно в итоге была сделана эта томография, но потом лечащий врач сказал мне, что ничего не выявлено и, возможно, синяк на печени — это не синяк. Однако перед самой выпиской был профессорский обход, и профессор, осмотрев меня, сказал лечащему: «Пишите ему травматический панкреатит». Врач покивал. Но в эпикризе все равно написал «острый панкреатит в легкой форме», обострение гастрита и смещение пищевода. Мне лечащий говорил, что скорее всего у меня ушиб мягких тканей брюшной полости, но в эпикризе-то он это не указал.

Сейчас боли в основном не мучают, но бывает дискомфорт, если резко поворачиваюсь или долго сижу в одном положении. Я хочу, чтобы полицейский понес ответственность за то, что сделал. Юристы Комитета против пыток, к которым я обратился, предупредили, что из-за этого на меня могут на самого завести уголовное дело за нападение на полицейского, например. Эту историю постараются вывернуть в мою сторону. Могут попытаться подкупить, договориться или запугать.

Я считаю, что ребята из «бессрочного протеста» делают правильное дело. Это же полный бред: людей хватают за аплодисменты или пустые ватманы. Какой-то животный страх власти перед молодыми ребятами, которые даже ничего радикального не делают. Иногда во время задержаний я общаюсь с полицейскими: «Вот сейчас люди окружили ваш автозак, чуть ли не раскачивают его, чего вы добиваетесь? Чтобы они более радикально действовали?» Они отводят глаза.

4 октября в семь утра ко мне в квартиру начал кто-то стучаться. Я живу с парнем, он пошел открыть дверь. На вопрос «кто?» ему ответили, что поцарапали его машину. Он открыл, и в квартиру ворвались оперативники Центра «Э», СОБР, следователь, эксперт (его задействовали при изъятии техники) и понятые. Парня положили лицом в пол, меня повели одеваться, к парню сразу подошел майор Центра «Э» Копотев Иван Владимирович и сказал: «Ты догадываешься, почему мы здесь? Из-за б***ского поступка твоей бабы».

Следователь начала читать постановление об обыске, и выяснилось, что дело завели по 282 статье (возбуждение ненависти или вражды — ОВД-Инфо) на человека, с которым я даже не знакома (под предлогом, что мы были администраторами одной группы), а у нас якобы нужно изъять все электронные носители и экстремистские материалы. Во время обыска эшники (их было двое — Копотев Иван и Москвитин Руслан) и следователь (Курзова Олеся) очень нагло себя вели: швыряли на пол все вещи, в том числе нижнее белье, полотенца, ходили по ним, на кухне открывали продукты и все демонстративно кидали на пол.

Действовали настолько нагло, что Копотев, прежде чем высыпать на стол пачку кофе, разлил там воду, а сверху высыпал пачку сахара. Другие продукты высыпали прямо на пол.

Копотев задержал меня на кухне и явно намекнул, что они здесь не из-за 282 статьи, добавив: «Ничего личного». Следователь тоже кидала все. Чтобы подписать какую-то бумагу, она скинула на пол с подоконника овощи, пинала посуду, также выброшенную до этого на пол, грубила, обращалась на ты. Приходилось делать замечание, чтобы не повышала голос. Психовала, когда я отказалась подписывать протокол не читая. Также я отказывалась подписывать из-за того, что она не давала мне поставить прочерк на пустом месте в конце, и не подписала на странице, что мне якобы выдали копию. Она тут же начала угрожать, что я поеду на 15 суток.

Когда привезли в ЦПЭ, завели в кабинет к Адуллину Андрею (он раньше был заместителем начальника ЦПЭ, сейчас не знаю кто), затем в другой, в котором находился Довгополый Александр Сергеевич и Копотев. Они на меня кричали, оскорбляли, говорили, что обрежут мне волосы и им за этого ничего не будет, так как они меня не бьют. Довгополый угрожал физической расправой, дополнив, что он прекрасно знает, как ведутся следственно-оперативные мероприятия, и сможет уйти от наказания. Само дело по 282 их не интересовало.

В 2016, кажется, году на одном из националистических сайтов была опубликована новость про их отдел, с фотографиями и видеозаписями, где они пьют, целуются и очень много ругаются матом. В том числе там были и их данные: страницы во «ВКонтакте» и инстаграме, дата рождения, семейное положение. Они думают, что эту статью написала я, хотя доказательств у них никаких нет и быть не может. Я просто часто посещала митинги в городе и вела там фотосъемку. На митингах они все время просили меня удалить фотографии, угрожали сломать фотоаппарат, забрать меня в отдел. Думают, что фотографии (которые в этой статье) сделаны мной. Пару лет назад также два сотрудника ЦПЭ пытались силой затащить меня к себе в автомобиль и куда-то увезти. Один из них был Галич Артур Викторович. Я тогда написала на него заявление в Следственный комитет и прокуратуру, хотя Галич обещал, что если я буду жаловаться, то сильно об этом пожалею.

В общем, 4 октября их интересовала только статья о них, они открыто говорили, что мстят мне, держали меня 12 часов, не давали присесть на стул, хотели, чтобы я зашла на свою страницу во «ВКонтакте». Когда Копотев и Довгополый посадили меня за свой компьютер, пытаясь заставить зайти в соцсети, мне удалось прочитать часть папок на рабочем столе, и там были какие-то материалы по местным анархистам, прямо фамилии перечислены.

Один незнакомый мне сотрудник сказал, что если я его когда-нибудь сфотографирую, то он натравит на меня чеченцев и ингушей. Они говорили, что легко оформят мне 15 суток якобы за оскорбление сотрудника, и там меня точно вынудят рассказать и подписать все, что им нужно.

В итоге, что они хотят от меня, я не знаю, от дачи показаний отказалась по 51 статье (Конституции, дает право не свидетельствовать против себя — ОВД-Инфо). Я — свидетель по уголовному делу. Следователь (уже другая) сказала, что в таком случае будет меня вызывать на допрос чуть ли не каждый день. В итоге она вызывала меня уже два раза с 4 октября и оба раза допрос переносила. Вечером того же дня ездили ко мне на работу, изъяли рабочий компьютер, искали фотоаппарат, но не нашли.

Недалеко от Трубной площади напротив Минздрава проводился согласованный пикет медиков в преддверии общегородского митинга 14 октября против безобразий в современном здравоохранении. Мне очень близка эта тема, так как в семье два инвалида — я и моя сестра, непосредственно и постоянно испытывающие на себе превратности медпомощи и условия работы медиков, поэтому поехала принять участие в пикете — нам нужны изменения в этой сфере. Туда пришли несколько активистов из «Бессрочного протеста», я их узнала по видео с акций.

После пикета не все разошлись, несколько человек из пикета медиков и ребят из «Бессрочного протеста» решили пойти к мэрии, к памятнику Юрию Долгорукому. Мы шли по вечерней Москве и разговаривали. На Тверской площади у мэрии проводился джазовый фестиваль «Золотая осень». Там было много отдыхающих, туристов, родителей с детьми, работали сувенирные лавки. Люди прогуливались, слушали музыку, танцевали, подпевали, играли с детьми.

Ребята с которыми мы пришли, были чуть старше 20, были еще молодые ребята, трудно сказать, сколько всего, потому что на площади было очень много народа. Мы, пришедшие с медпикета — старше 40.

У ребят было немного листовок, поэтому они решили походить и пообщаться с людьми, рассказывая о себе. Мы, взрослые, стояли и разговаривали между собой. Я говорю одной своей знакомой: «Посмотри, там люди какие-то странные. Не этих ли называют эшниками?» Они были в укороченных безликих куртках, из-под которых, казалось, торчат погоны. Знакомая говорит: «Да, что-то странно». Эти люди потом сыграли роковую роль.

Активисты «Бессрочки», чтобы себя обозначить, когда идут на акции, хлопают в ладоши. Я подошла к точке, где договорились встречаться и потом еще пойти гулять. Кто-то из ребят сел на асфальт и хлопал. Я стояла и тоже хлопала. Навстречу нам идут эти три человека в темных курточках. Один из них спрашивает: «А что это в ладоши хлопаете?» Я говорю: «Концерт, люди веселятся». Тут подъехал автозак, из него высыпали 7–10 человек и помчались на огромной скорости. Как они никого из отдыхающих не снесли, не знаю: выглядело это очень небезопасно. Прохожие застыли в остолбенении, кто-то начал снимать.

Одного парня, разговаривающего с сидящими на скамейке приятелями, схватили сзади, заломили руки и, ничего не говоря, потащили к автозаку: быстро, стремительно и дико. Поставили его руки на стенку автозака и принялись охлопывать. Мне, вообще, 56 лет. Мне было отвратительно, что так обращаются с детьми. Я подошла к ним и говорю: «Вы зачем мальчика так жестко задерживаете? Что вы ему предъявляете?» Я даже не заметила, со спины подошел человек, который спрашивал, почему я хлопала. Он сказал: «А эта — хлопала, тоже ее возьмите». Кто-то сзади заломал мне руки и тоже запихнул в автозак. К утру на руке, выше локтя, у меня образовался уже конкретный синяк — из-за того, как задерживали. Я зафиксировала синяк в травмпункте и подала заявление в ОВД.

Дальше начались круги ада. Как они нас катали в автозаке! Включив сирену, на бешеной скорости гоняли, нарушая все правила. Я вся в шишках от такой езды. Мы кричали полицейским, чтобы нас возили потише. Ребята в автозаке попались грамотные, знали свои права и уверенно общались с правоохранителями. Я кричала из окон автозака: «Люди, помогите!» Потому что это дикость: люди на улице ходят, улыбаются, а тебя незаконно задержали и везут неизвестно куда.

В автозаке одному парню стало плохо, он недавно долго лечился от гастрита, и на почве стресса, видимо, началось обострение, он просил помощи, но полицаи не реагировали, а гоняли по Москве. Я стала вызывать скорую сама, но невозможно было указать адрес, потому что не знали, где мы, только когда они стали у ОВД «Тверской», вызов скорой помощи зафиксировали, минут через 15–20. Парня с обострившимся желудком вызванная скорая впоследствии увезла в Склифосовского. (Дмитрий Батуро до сих пор находится там. Он рассказал ОВД-Инфо, что на УЗИ у него обнаружили гематому печени из-за того, что полицейский ударил его коленом. — ОВД-Инфо)

Еще в автозаке был такой эпизод: за нами на велосипеде мчался парень из бессрочников, чтобы узнать, куда нас привезут. На каком-то круге автозак притормозил у обочины. Когда велосипедист с машиной поравнялся, один из полицаев и водитель выскочили, как черти из табакерки, из машины, повалили его на асфальт и как попало потащили и закинули в автозак, а потом засунули и велосипед. Задержанный говорил, что у велосипеда раскурочились какие-то дорогие детали тысяч на восемь рублей.

В результате привезли нас в ОВД «Тверской». Наше задержание они объяснили тем, что «на нас была ориентировка». Но ее нам не покажут, потому что она какая-то секретная. От мэрии, где нас задержали, до ОВД «Тверского» можно было бы пешком дойти, но, насколько я понимаю, у эшников трения с ОВД: нигде политических задержанных не хотят принимать.

Эшникии и 2-й оперативный полк наловят людей, а потом распихивают по ОВД. А сотрудникам ОВД приходится составлять протоколы, рапорты, материалы дел. Размещать, кормить-поить задержанных. Меня опрашивали эти же трое, в курточках. Для них был освобожден кабинет. У меня из сумки плакат торчал, попросили его показать. Я показала, он был с пикета у Минздрава. Эшники посмотрели на плакат и сказали: «Ну, с этим-то мы согласны». Я спрашиваю: «Вы протокол-то будете составлять?» Они: «Нет, мы вас так отпускаем». Я: «Мне этого недостаточно. Вы незаконно меня задержали больше, чем на два часа». Меня проводили в дежурную часть, чтобы я там написала заявление.

Меня два оперативника привели в застекольную часть ОВД, куда просто так входить нельзя. Я слышала, как какой-то чин сказал оперативникам: «Там на улице еще человека три крикливых, идите и арестуйте их». Тут не выдержал уже дежурный: «Да, тут сейчас опять 50 человек окажутся?»

Меня тут же вывели из дежурной части, а я думала: что важнее, заявление написать или ребят предупредить? Я вышла на улицу, хотела спасти ребят от задержания. Я была предпоследней, нас бы и так отпустили. Я сказала ребятам, что их могут задержать, но они не стали уходить. У них такая тактика: они обнимаются, создают круг и кричат изнутри него. Кто кричит, непонятно. Они стали делать такие «бутончики роз» и кричать оттуда, по-моему, чтобы освободили политзаключенных.

Подъехал автозак. У ОВД «Тверской» узкое пространство, а там еще рядом театр, там спектакль закончился. Оттуда к ментам подошел какой-то, наверное, охранник, и сказал им: «Вы чо? Быстро заканчивайте свое дело! У меня сейчас пойдут мамочки с детьми, а у вас что творится?» Из ОВД выскочили менты, из автозака выскочили менты, они схватили сцепку и так шваркнули ее, что я подумала, части тела одних людей переместятся к другим. Повалили людей на асфальт, поволокли людей в автозак, было месилово. Я вцепилась в ближайшего полицейского, он был моего возраста. Говорю ему: «Ты что делаешь! Отпусти ребенка!» Куча из полицейских и сцепившихся активистов перемещалась туда-сюда, между автозаком и тротуаром. Полицейские кричали: «У нас оружие!» И лица такие, что видно, что готовы применить. Они запихнули в автозак человек десять. Девушек, юношей — никто не разбирался.

P. S. Задержанных позднее развезли по отделам полиции «Пресненский» и «Хамовники». 8 сентября Веронику Новоженову и Анастасию Клименко арестовали на десять суток. Остальных задержанных отпустили, составив протоколы о неповиновении законным требованиям сотрудников полиции (статья 19.3 КоАП) и об участии в несогласованном мероприятии, повлекшее помехи пешеходам и транспорту (часть 6.1 статьи 20.2 КоАП — ОВД-Инфо).

Бессрочный протест — это независимое мирное движение, в котором лидером является не личность, а народ. Мы собираемся каждый день, обсуждаем различные вещи и проводим акции. «Бессрочка» меня привлекла постоянностью — пока ты сидишь без дела между политическими акциями, в тебе успевает накопиться энергия, которую некуда девать.

7 октября где-то в шестом часу вечера мы шли от Дворцовой площади в сторону Дворцового моста. И уже у самого моста к нам подошли полицейские в форме. Они стали требовать у нас документы. Мы предъявили паспорта, но полицейские стали требовать не просто показать, а именно передать им в руки. Я отказался делать это. Полицейский сказал, что мои документы могут быть фальшивыми.

Я попросил предъявить удостоверение, на что он ответил, что его у него нет. Минуты через две к нам подошел отряд ОМОН в касках. Они окружили нас и стали по одному уводить. У нас был свернутый баннер в руках с надписью «Присоединяйтесь к бессрочному протесту», если не ошибаюсь. Что-такое.

Нас привели к белому туристическому автобусу, где ждала толпа полицейских побольше. Полицейские развернули баннер и стали его фотографировать.

Я спросил у омоновца, державшего меня за руку: «За что нас задержали? Куда нас повезут?» Один из сотрудников в штатском ответил мне вопросом на вопрос: «Закрой, блядь, пасть. Кто ты такой здесь?» Я попросил его быть покультурнее.

Передо мной в автобус заводили Василия Козлова. Если не ошибаюсь, он потребовал составить протокол изъятия вещей, которые у него отобрали во время досмотра перед автобусом. На него накинулась толпа полицейских, его заковали в наручники и отняли телефон.

Меня тоже стали досматривать без протоколов, без понятых. В какой-то момент у меня вообще отобрали рюкзак, и я не имел к нему доступа. У меня изъяли, не знаю зачем, игрушечные наручники и чехлы от них. Через какое-то время в автобус зашел полицейский и обратился ко мне: «Эй, ты, на выход!» Я вышел на улицу, меня поставили у борта машины, вокруг встали омоновцы и «эшники» с камерами — в общем, это была моя небольшая минута славы. Задерживавший меня полицейский снова потребовал мои документы. Я повторил, что могу показать паспорт, но в руки передавать его не буду. Я достал паспорт и поднес его к лицу полицейского, после чего тот с силой выхватил документ у меня из руки. Потом меня грубо стали запихивать обратно в автобус: я почувствовал удар в спину, от которого отлетел в полицейских, стоявших между мной и автобусом.

Одна из задержанных плакала и пыталась добиться от полицейских ответа на вопрос о причинах задержания. И мы спрашивали, за что нас задержали. Но полицейские не могли ответить на наши вопросы — они не знали. У многих сотрудников не было нагрудных значков, или же они были закрыты — нижнюю часть значка они прятали в карман.

После того, как мы подъехали к отделу полиции, мы еще около часа сидели в автобусе. Полицейские ходили себе за едой в столовую. Одному из задержанных было плохо — мы давали ему таблетки, которые у нас были с собой. Один из сотрудников полиции пытался запретить нам звонить и пользоваться телефонами — говорил, что мы имеем право на один телефонный звонок уже в отделе.

Нас с Васей первыми завели в отдел и отвели в актовый зал. Уже потом ребята из группы поддержки рассказали мне, что изначально сотрудники отдела говорили всем, что у них нет задержанных. И депутата Законодательного собрания Петербурга [Бориса] Вишневского даже провели в камеры отдела, чтобы показать, что в них никого нет. Но мы были не в камерах, а в актовом зале.

При составлении протокола сотрудник полиции сразу сам у меня спросил, буду ли я брать 51-ю статью Конституции. Я ответил утвердительно. Потом мы стали ждать, когда в отдел пропустят мою маму. Ее не пропускали еще час пятнадцать минут. Полицейский пытался играть в доброго копа, шутил, но время от времени менялся и начинал грубить. То я слишком сильно ручку положил на стол. То я улыбаюсь, а ему это не нравится. Еще его выбесило, что я не хотел подписывать протоколы до вручения мне копий.

На меня составили протокол по статье 19.3 КоАП (неповиновение законному распоряжению полицейского). Там смешно написано: «продолжал отказываться предъявить документы для проверки сотруднику полиции, держа паспорт в раскрытом виде на значительном отдалении от сотрудника полиции». И что-то было еще про погоду: якобы полицейский не мог определить подлинность документа, потому что было темно и был дождь.

Когда мне вернули паспорт, я все равно какое-то время не мог покинуть отдел полиции, потому что, видимо, полицейские испугались группы поддержки и ввели план «Крепость». Росгвардцейцы с автоматами никого не пропускали.

В итоге меня выпустили вторым по счету. У меня изъяли три вещи: наручники и два ножа. Понятыми полицейские пригласили быть двух фанатов футбольного клуба «Зенит». От одного из понятых пахло алкоголем. При этом понятые не были свидетелями физического изъятия у меня ножей: их принесли при составлении протокола изъятия в отделе, а отобрали их у меня еще перед автобусом. Сказали, что все вещи мне вернут после задержания. Наверное, наручники и ножи должны доказать, что я держал паспорт на значительном отдалении от глаз полицейского.

7 сентября я, мой друг и подруга — мы вместе занимаемся общественным движением ЛГБТ «Солидарность» в Ставропольском крае — подали уведомление о проведении митинга в администрацию Пятигорска, в поддержку прав ЛГБТ. «Солидарность» занимается такими проблемами в городе, подбирает юристов, психологов для тех, кто к нам обращается. С давлением наша организация сталкивается впервые. Возможно, в центре «Э» просматривали наше сообщество «ВКонтакте», но зацепиться было не за что.

11 сентября мы получили ответ от городских властей. Меня вызвали лично, пытались расспрашивать о наших планах и потом дали ответ, датированный десятым числом. В нем администрации Пятигорска не понравился мой адрес, так как я указал адрес фактического проживания, а не регистрации, хотя регистрация в соседнем городе в том же субъекте федерации.

В тот же день мы подали заявление в прокуратуру, отправили исковое заявление в суд и жалобу в Роскомнадзор. Данные об адресе моей регистрации полиция Пятигорска передала администрации — на что права не имела, и у администрации не было полномочий данные запрашивать. Закон о персональных данных, таким образом, был нарушен.

Почему власти Пятигорска сразу не сослались на закон «О защите детей от информации», как обычно поступают районные администрации — не знаю. В том месте, куда мы подали заявление о митинге, никаких учебных заведений, ничего, связанного с детьми, нет.

14 сентября меня через учебный отдел (я учусь на втором курсе) вызвали в институт, где ждали четыре сотрудника Центра по противодействию экстремизму. Они не представились, меня оставили одного с ними в кабинете. У меня пытались забрать телефон, потом заставили выключить, но часть разговора с ними удалось записать.

Они пытались запугать тем, что всем расскажут (родителям, в бывшей школе, на работе у родителей) о моей ориентации и деятельности, долго спрашивали про поддержку Навального, про то, кто нас заставил это делать, кто лидер, сколько ЛГБТ я знаю. Спрашивали, планируем ли выходить на митинг или одиночные пикеты, говорили, что защищать никто ЛГБТ не будет и так далее. После попытались заставить подписать расписку, что митинга и пикета не будет, но я ничего писать и подписывать не стал.

Сразу после я поехал к адвокату. Когда уже сидел у адвоката, эти же четыре опера беседовали с моим другом, вторым организатором, о том же самом. Адвокат пытался помочь ему, рассказать, как себя вести. После от соседей узнал, что днем, когда меня не было дома, приходил полицейский в форме, стучал, опрашивал соседей, оставил свой номер.

Второму организатору говорили примерно то же, что и мне, но он был более подготовлен. Ему сначала позвонили и, в итоге, они встречались в каком-то кафе. Третьей девушкой-организаторкой эшники не заинтересовались. Почему — не знаю. Наверное, решили, что двоих хватит.

После беседы с оперативниками центра «Э» меня вызвали в администрацию института. Поинтересовались, в чем дело, заверили, что никаких проблем по учебе, отчисления за мою деятельность быть не может. Это мне сказал замректора вуза.

18 сентября суд сначала признал незаконным отказ в проведении митинга из-за адреса, который я указал. 21 сентября получили из администрации новый отказ в проведении митинга — теперь уже на основании закона «О защите детей от информации». Будем обжаловать. Я планирую обратиться к краевому уполномоченному по правам человека из-за давления центра «Э».

Непонятные признаки

Меня обычно посылают освещать митинги. Происходившее в воскресенье было для нашего города необычно. Как в роликах, которые я видел на ютюбе: когда задерживают, хватая за руки и за ноги. Омск славился тем, что полиция вела себя корректно и сдержанно, следила за порядком, не привлекала к себе внимание.

Состоялись шествие и митинг, собралось тысячи полторы. Во время шествия кого-то из активистов выхватывали, кого-то оставляли — по каким-то совершенно непонятным признакам. Когда задерживали меня, полиция решила задержать несовершеннолетнего молодого человека. Он вел себя спокойно, совершенно адекватно — просто шел. Ничего не выкрикивал, плакатов не нес. По нему было видно, что он несовершеннолетний — спокойный тихий длинноволосый паренек.

Когда его задерживали, началась буча, люди возмущались. Полицейские пытались его увести, это им сделать не давали. Потом пришли росгвардейцы и забрали его: с ними не поспоришь. Я пытался поговорить с задержанным, но его мама не позволила: она тоже присутствовала в отделении.

Журналистку Лику Кедринскую, с ее слов, перепутали с одной из организаторов митинга. Они обе не сильно высокого роста. По ее словам, она только подошла к месту сбора, ее тут же задержали. Еще задержали Георгия Бородянского из «Новой газеты» — но он сам говорил, что помогал развернуть какой-то плакат.

Почему задержали меня, скрыто покровом тайны. Я присутствовал, когда началась буча из-за задержания несовершеннолетнего. Я ходил с камерой и снял несколько раз подполковника Вилина. Он меня остановил, спросил, по какой причине я здесь нахожусь, знаю ли я, что митинг не согласован. Я ответил, что нахожусь в качестве прессы, освещаю данное событие, у меня с собой все документы. На мне была наша фирменная футболка, НГС55 (омское медиа, где работает Александр Зубов — ОВД-Инфо), на груди, на лямке сумки, удостоверение «пресса».

Он сам взял это удостоверение в руки, но я забрал удостоверение из его рук. Показывал ему удостоверение и говорил, что не обязан давать свое удостоверение ему, а имею право просто показать. Вилин резко дернул на себя удостоверение, оно порвалось. Не то чтобы он специально разорвал — такого не было — удостоверение порвалось, когда он пытался отнять его.

Я вновь забрал удостоверение и спрашиваю его: «Что вы делаете? Я — пресса. По какой причине вы меня вообще останавливаете?» Он подозвал второго полицейского и дал команду меня задержать. Что я здесь нахожусь несанкционированно, что по поводу меня возникают сомнения, что так как несколько раз были предупреждения о том, что митинг не санкционирован, я не имею права здесь находиться и должен проследовать в отделение полиции. Я решил не разводить с ними разговоры: уже было понятно, что от меня не отстанут, один из сотрудников пытался взять меня за руку, подошли еще четверо сотрудников Росгвардии. Я просто пошел к полицейскому УАЗику. Меня в него посадили и отвезли в отдел полиции № 9.

На входе у меня переписали паспортные данные и отвели в один из кабинетов. В нем сидел сотрудник полиции, одетый по гражданке. Сразу хочу отметить, что большинство полицейских, с которыми я общался, помимо самого Вилина, со мной вели себя достаточно вежливо и тактично. Не было угроз, избиений дубинками и заламывания рук.

Стрим из автозака

Одетый по гражданке полицейский сказал, что знает, что я из прессы, что смотрит наши видео и репортажи. В том числе смотрел стрим, который я делал из УАЗика, пока меня везли. Сказал, что мне сейчас потребуется ответить на несколько вопросов и меня вроде как должны отпустить. Меня спрашивали, как я узнал о мероприятии, с какой целью я на него прибыл, являюсь ли организатором или участником. Мне на подпись мои ответы не давали: это было что-то вроде опроса.

После этого меня отвели в актовый зал отделения, затем — в специальное помещение и сказали, что надо будет провести дактилоскопию. Я не сильно был осведомлен (теперь уже осведомлен!) о том, как вести себя во время задержания. Меня не предупредили, что я могу отказаться. Меня сфотографировали рядом с рейкой с отметками о росте. Я думал, пальцы будут валиком катать, но у них был продвинутый аппарат, типа сканера. Я подносил к нему пальцы и ладони. После чего меня снова отвели в актовый зал.

Там я просидел, в совокупности, около трех часов. Там же были и Кедринская, и Бородянский. Ввели план «Крепость» и всех, кто был в отделении, включая молодого человека, который пришел писать заявление, что у него украли паспорт и какого-то мужчину, которого задержали за драку, — всех привели в актовый зал. Их так держали около часа, потом постепенно начали разводить.

Ко мне подошел полицейский, явно высокого звания, и сказал: «Александр Александрович, пойдемте, надо еще немного времени потратить». Думал, что теперь меня отпустят, но меня привели в другой кабинет, там сидел старший участковый, у него был опросник вопросов на 20. Похожий на первый опросник: откуда я узнал о мероприятии, получал ли я задание от редакции, деньги от организаторов митинга, получала ли редакция задание от организаторов митинга. На большинство вопросов я ответил отрицательно: что пришел только для того, чтобы освещать это событие.

Опять Вилин

Бумагу с ответами мне дали подписать, она называлась «объяснение». И тут опять вошел подполковник Вилин. Он снова увидел мое удостоверение, подошел, взял в руки и сказал что-то вроде: «Все-таки оно вызывает подозрения». Я спрашиваю, что именно вызывает подозрения. Сначала он сказал мне, что удостоверение просрочено, хотя там стоят даты с 02.11.2017 до 02.11.2018. Сначала он увидел только первую дату: я показал ему вторую. Тогда он сказал, что печать должна быть на двух сторонах удостоверения, а еще на печати не читается ОГРН (Основной государственный регистрационный номер — ОВД-Инфо).

Он снова взял удостоверение в руки, посмотрел, кинул на стол и сказал, что его нужно изъять для экспертизы. Я немного, выражаясь по-русски, охренел. Вилин вышел. Я положил удостоверение обратно в сумку, участковый на это никак не отреагировал и продолжил заполнять бумаги. Он тоже со мной общался подчеркнуто вежливо. Тут входит еще один полицейский, как я понял, в высоких чинах. Он спрашивает:

— Удостоверение изъяли?

— Нет, — отвечает участковый.

— Вызывайте понятых, будем изымать под видеофиксацию.

Понятыми пригласили молодого человека, который потерял паспорт, и еще какого-то мужчину. Удостоверение изъяли, подробно описали его, в том числе то, что оно имеет повреждения. Запечатали его, выдали копию протокола об изъятии, попрощались и отпустили.

Когда стало известно, что я задержан, в течение часа в отделение пришла замредактора с моим редакционным заданием, но ее не пустили. Звонили в само отделение, в пресс-службу полиции, они комментариев не давали. Мы собираемся подавать жалобу в прокуратуру. По поводу удостоверения уже дважды приходил полицейский, который занимается этим вопросом: взял копию печати и документы о том, что я действительно работаю журналистом НГС55, опросил нашего редактора.

Пока звонков больше не поступало, удостоверение не вернули.

UPD: исправлена ошибка в имени полицейского.